Смерть любила поиздеваться. Как-то привезли молодого парня с циррозом печени в последней стадии. Он был пьян и возбужден.

– Доктор, вколите мне что-нибудь по-быстрому. Меня друзья ждут. Я еще не догулял сегодня.

Завтра для него не наступило. Он умер через час.

Александр Ильич добирался после работы до дома и засыпал часа на четыре. В этот день ему было трудно говорить и заниматься с детьми. Хотелось забыться на время и очнуться где-нибудь на берегу моря, где много солнца, воздуха и свободы. На следующий день становилось полегче: обычно они с Ольгой брали с собой детей и выезжали подальше от города на природу. Город ассоциировался у него с работой: он представлялся такой же бесконечной и утомительной каруселью, в которой суетились и толкались миллионы. Город был тем же конвейером, эскалатором в метро, засасывающим в свое брюхо новые и новые партии одинаковых, усталых лиц.

В последние два года Александра Ильича стала донимать навязчивая идея: вырваться из Москвы. Ему снилось солнце, река, зеленый луг, и все это сливалось в одно-единственное слово: покой. Душа его просила покоя.

Все чаще его посещали необычные, скорее, приятные сны. Они открывались ему, как отдушина, в которую он мог спрятаться и от больных, и от коллег, и от жены и даже детей. Он любил своих детей, но иногда хотелось отдохнуть и укрыться от них.

Однажды ему приснился странный, удивительный сон. Он вдруг увидел себя на берегу реки в неизвестном ему, но очень красивом месте. Недалеко шли какие-то незнакомые люди, потом они исчезли, и он остался один. Было светло и ярко, но не от солнца, а будто в воздухе разливался свет. На другом берегу, на холме возвышался храм. Он не стоял, а словно плыл в воздухе, как легендарный град Китеж. Его очертания были нечеткими, а от золотых куполов исходило мягкое сияние. Мягкостью, светом и теплотой было пропитано, насыщено до осязаемости все вокруг. Было спокойно и безмолвно. Александр вдруг перестал ощущать свое тело, будто продолжал жить одним сознанием. Его сознание стало безмерным, огромным и бездонным, как глаза мальчика из церковного хора. Смерть скрылась навсегда, даже само понятие конечности бытия исчезло. Сам он был уже не самим собой, а неизвестной, мягкой, созерцательной, эфемерной субстанцией, легкой, как облачко, быстрой, как мысль. Он словно сбросил кокон и превратился в бабочку, и почувствовал, как это прекрасно и бесконечно. Хотя даже это слово, как и множество других, перестало существовать. Ни начала, ни конца, ни времени не было. Все эти вдруг ставшие ненужными слова и понятия вытеснило из духа, в который облачилось сознание, одно лишь единственное слово, даже не слово, а ощущение и понимание – любовь. Любовь была повсюду. Ее не надо было слышать, видеть и осязать, но все обострившиеся органы чувств вкушали ее и знали – это любовь. Объяснить это ощущение было невозможно, да и не нужно было ничего никому объяснять. Все стало ненужным, неважным, лишь глубокая чистота и необъятная любовь стали единственным и бесспорным, вечным, живым и невидимым, как Бог.

Сколько секунд, часов или столетий продолжалось это его состояние неизвестно, но неожиданно дух опять обернулся сознанием, а сознание обрело плоть и ощутило себя. Первое, с чего он начал, это со спора с самим собой.

– Вернуться!

– Зачем? Ты прикоснулся к вечности.

– Не знаю, хочу вернуться.

Он возвратился и проснулся.

Вначале смутное, затем сфокусировавшееся в голове желание уехать из Москвы, зрело медленно, в мыслях, в разговорах с женой, потом показалось возможным и осуществимым и, наконец, сформировалось в реальность после решившего дело разговора с Натальей Андреевной.