С Таней он познакомился на выставке. Ему нравилось останавливаться невдалеке от своих полотен и наблюдать за лицами людей, либо хаотично перетекающих из зала в зал, либо задерживающихся надолго перед той или иной картиной. По выражению глаз Илья научился понимать, нравится она или нет, или просто безразлична, как пятно расплескавшейся краски.

Девушка долго и внимательно изучала его картину, на которой Волга встречала восход солнца, а он бесцеремонно разглядывал ее.

По натуре своей Илья был влюбчивым человеком. Наверное, если бы он не полюбил свою Дашу так сильно, так сразу, так безоглядно, у него сменилось бы немало жен и еще больше любовниц.

Ей было лет двадцать, не больше. Узкая юбка обтягивала выразительный зад, ноги были длинные, расстегнутая верхняя пуговица на блузке чуть приоткрывала небольшую грудь. Каштановые волосы были коротко пострижены, цвет глаз он рассмотреть не сумел.

Она медленно повернула к нему голову и посмотрела прямо в глаза.

– Вам нравится эта картина или нет? Я не могу понять, – спросил он, не отводя взгляда.

– Нравится, я не могу наглядеться. Она лучшая из того, что здесь есть.

Ему было приятно это слышать. Он сам признавал эту свою работу одной из лучших. Илья представился. Казалось, она не была удивлена.

Илья приближался к своему сорокалетнему рубежу. Он пребывал в том опасном возрасте, когда семья, жена и дети давно стали привычной, неотъемлемой частью бытия, когда уже есть достаток и еще есть силы, желание и влечение к очень молодым, красивым и незнакомым женщинам.

Страсть вспыхнула в нем, как костер, вздуваемый ветром. Она повезла его к себе, а наутро он проснулся в чужой постели с чувством стыда перед Дашей. Это неприятное чувство застигнутого врасплох за чем-то недостойным школьника несколько развеялось, когда он поднял глаза и увидел входящую в спальню обнаженную Таню с подносом, на котором дымилась чашечка ароматного кофе и лежали на блюдечке булочка и бутерброд.

Он пил кофе, а ее руки скользили, как две змеи, по телу, и жаркая грудь упиралась в спину. Страсть, как пыл горящей печи, ударила в голову и накрыла густым туманом и стыд, и Дашино лицо, и бегущее время.

По приезду домой он старался не смотреть Даше в глаза. Ему казалось, что стоит ей увидеть его глаза, и она все поймет. Он испытывал раскаяние и злость на себя самого. И в то же время ночью, закрыв глаза, не смея шевельнуться и не в силах заснуть, он представлял бедра, руки и грудь той женщины, с которой провел предыдущую ночь и вчерашний день.

В последующие дни и недели он чувствовал, что его сознание разделилось на две половины: одна была здесь, дома, и она была спокойна и буднична, другая пребывала далеко, в чужой постели.

С Таней они не договорились ни о чем: ни о новой встрече, ни о телефонном звонке. Когда они расставались, он был уверен, что больше они не увидятся. Прошел месяц, и ему захотелось обнять ее до боли, целовать до крови. Это было безумие и наваждение. Утром он уезжал из дома на Волгу и возвращался поздно, когда темнело. Брал с собой мольберт и кисти, но писать не мог, а лишь часами глядел перед собой, не видя ни Волги, ни города, ни людей.

Через месяц Илья стал судорожно искать Танин телефон, нашел пустячную причину – не для Даши, для себя – поехать в Москву, и уехал.

С этого времени он стал наезжать к ней регулярно. Обычно они ужинали в ресторане, ехали к ней домой, до полудня валялись в постели, а потом он уезжал. Он знал о ней только то, что она преподавала музыку. Об остальном не то, чтобы она молчала, просто он никогда не спрашивал.

Илье казалось, что их обоих устраивают такие отношения. Он ошибался. Однажды она сказала: