Нет, я, конечно, пытался жить с другими женщинами. Но, как бы бурно и многообещающе ни начинался новый роман, со временем он съезжал на давно известный сценарий со слезами, истериками и обвинениями во всех смертных… Выслушав обильную порцию претензий и не выказав желания каяться и клясться в вечной любви, я затевал очередной мучительный переезд.

Жильё «на двоих» с Бобой помимо вполне очевидной экономической выгоды, давало и иные преимущества. Теперь, когда в моих отношениях с женщинами начинало маячить ненавистное «съезжаться», водворение на мою территорию становилось невозможным из-за органичности жилого пространства и наличия ещё одного жильца. А переезд на сторону прекрасной половины откладывался на месяц-другой, «пока друг не подыщет себе нового соседа». За время этих псевдо-поисков отношения неизбежно сходили на нет, и мой «переезд» ограничивался сбором ненужных вещдоков в квартире бывшей возлюбленной.

Работали мы с Бобой почти всегда в разные смены (конечно, когда у него была работа), так что абсолютно друг друга не напрягали.

И вот, впервые за все время нашего безмятежного холостяцкого сосуществования, фигура Бобы на карте моей жизни показалась сомнительным элементом.

Теперь, открывая дверь квартиры, я смотрел на неё иначе: как бы со стороны, свежим взглядом незнакомца, критично оценивающего чужую обстановку.

Я пытался угадать, что подумает обо всем этом Кира? Что смогут сообщить обо мне эти предметы? Какие секреты откроются ей за этими стенами?

Я всерьёз взялся за прихожую: распихал по коробкам нестройные ряды летней обуви, свалил Бобины кеды и сандалии в мусорный мешок, прозрачно намекая на их участь, не разбери хозяин кучу в ближайшее время.

Отчистил кухонную стену, покрытую жирной сыпью – следствием нашего нездорового увлечения морожеными ашановскими чебуреками.

Дольше всего я возился со своей комнатой. Воскресил из небытия ночные шторы. Приклеил на стену постер, скрывающий след чьей-то помады. И даже зачем-то замазал чёрным маркером оголившиеся рёбра стола. Несколько раз я снимал и вешал обратно на ночное бра старый «ловец снов», висевший когда-то над нашей с Кирой кроватью.

Шерстяная выцветшая паутинка, украшенная бусинами из девичьей феньки и варварски вытащенными из наших подушек перьями… Бесприютная и ненужная, она осталась висеть в оставленной Кирой комнате, так и не сумев сберечь нашего хрупкого беззаботного сна.

Стоило ли признаваться в том, что этот нечаянный свидетель разрыва скитался со мной с места на место, затягивая Киру в мои дремучие тёмные сновидения? Я всё-таки решил, что стоит.

Боба надо мной подшучивал: «К нам должна наведаться в ближайшее в’емя твоя мамаша? Или санэпидстанция?» К моему рвению в наведении порядка он отнёсся равнодушно и вяло «исправлял» свои бытовые промахи…

Пока, наконец, я не выкинул Пирамиду.

Пирамида – была чудом инженерной мысли и арт-объектом одновременно. Мы методично и тщательно возводили ее из окурков последние полгода. Это было похоже на игру в головоломку с поиском баланса или медитативную практику. Каждый раз, когда один из нас втыкал бычок в щетинистый бок Пирамиды, другой, затаив дыхание, ждал, что она вот-вот обвалится прямо на ноги неудачнику и поднимет густое облако табачной золы.

Боба всерьёз считал Пирамиду своим «главным проектом» и даже собирался выложить о ней видео на ютуб-канале.

Но смердящий и шаткий символ нашего холостяцкого пофигизма не мог быть первым, что увидит Кира, ступив на мою территорию.

Поэтому Пирамида отправилась в мусорку.

Впервые Боба лютовал и неистовствовал. Он называл меня последними словами, грозился «съехать к че’товой мате’и» и демонстративно уходил курить на лестничную площадку. Мне кажется, выкинь я всю его обувь разом, он бы меньше расстроился. Боба оплакивал свою Пирамиду как любимого питомца: собаку или кота. Он носил траур по Пирамиде положенные девять дней.