Донна, не знаю покоя! Готов мчаться на край света, если он приблизит меня к тебе. У меня нет друга, с кем я могу поделиться тайной. Ничто и никто не знает! Бог! Да, лишь ему ведомо, какой силы огонь во мне, что пытает меня и днём, и ночью!

Я оставил всё – дом, работу: ибо не смог снести оскорбления. Сердце угнетено. Ты всё и так понимаешь, зачем слова. Ты успокаиваешь взглядом. Понтифик[6] одобрил мой замысел, и я отправился в горную Тоскану рубить мрамор. Семь месяцев я прожил в каменоломнях, в трудах, не покладая рук, переправляя в Рим партии великолепного мрамора. Почему, когда потребовались деньги, Его Святейшество не посчитал нужным обеспечить заказ необходимой суммой? Привратник встретил меня холодно и посоветовал запастись терпением, ибо ему приказали меня не впускать. Как человек долга, я расплатился за мрамор своими деньгами. Отчего такая папская двойственность? Новые козни завистников? Я им не соперник. Если и буду с кем-то соперничать, то лишь с собой.

Вернулся домой, приказал слугам распродать вещи и в два часа ночи на почтовых помчался во Флоренцию, оттуда за тобой, в Болонью. Если не ты, я бы умер от удара. Но ты рядом и смотришь на меня кроткими фиалковыми глазами, и я уж готов простить любое унижение. Привилегия прелата[7]сообщать о своей воле, не глядя в глаза, через тех, кому всё равно. Надо признать это и успокоиться. Очередная прихоть власть имущего! Ему ли не знать, сколь глубоки раны отверженных: ведь это его долг пред Богом врачевать раны людские. Ты, Донна, видишь чужую боль и, сострадая, исцеляешь. Как дрогнула твоя рука, сжимая мои пальцы!

Твоя поддержка внушает надежду. Жизнь мою не оборвать капризом понтифика! Я – творец, ваятель, художник и я люблю…

Уступая просьбам посыльных, я извинился пред Его Святейшеством, но возвращаться к нему не намерен. Его Святейшество появился в Болонье сам. Меня вызвали к нему. Понтифик гневался.

– Вместо того, чтобы тебе к нам прийти, ты дожидаешься, когда мы придём к тебе?

Я извинился вторично, и мы примирились. Понтифик благословил меня и заказал свою бронзовую статую.

Донна, я всё же в Риме. Мой доброжелатель Браманте уж позаботился обо мне, он надоумил понтифика поручить мне роспись плафона капеллы Сикста. Не он ли поусердничал, чтоб не был оплачен заготовленный мною мрамор? Донна, мне горько: я не живописец, я – скульптор! Пусть Рафаэль занимается фресками, а мне ближе ваяние.

Мне нечем дышать. Понтифик неумолим, он настаивает! Что мне изображать? Апостолов? Откуда этот свет? И в нём ты… Донна! Лишь в свете мы можем увидеть себя и других, познать себя и других. Там, где тьма, не разглядеть ни себя, ни других. Я вижу свет, а в нём праматерь Еву с лицом златовласой Донны. Я смогу наполнить фреску хрониками сотворения мира, и уж никто из людей более не разлучит нас, Донна! О, Боже…

Подмостки устраивает друг Браманте. Он умудрился подвесить их на канатах, издырявив весь свод.

– Кто и как будет заделывать дыры, когда роспись завершится? – Поинтересовался я.

– Будет роспись, тогда и подумаем как прикрыть дыры, – отмахнулся Браманте.

Он лишь называет себя другом. Похоже, он в малой доле мой друг, а, может, и вообще недруг? Браманте вынуждает меня обратиться к понтифику Его Святейшество внимательно выслушал и позволил соорудить подмостки по моему усмотрению.