– Боже праведный, Ноа! – выдохнула Руфь и колобком подкатилась ко мне поближе, щуря подслеповатые глаза. – Что это с тобой?! Ты же весь черный, как трубочист! И лицо, и руки…

Что случилось? Нет, подожди-ка, давай зайдем в дом, в тепло. Надо тебя согреть. Там все расскажешь.

Наверное, мне надо было заступить ей дорогу, тряхнуть ее пингвинье тельце и потребовать немедленно выложить всю правду. Но я замерз, устал, у меня жутко пересохло в горле, а желудок, в который ничего не попадало, наверное, уже сутки, выдал жалобную китовую песнь.

– Ты, наверное, не завтракал, бедняжка? – немедленно отозвалась на нее Руфь. Это одна из вещей, которая меня в тетке ужасно раздражает: после того, как ушла мама, я стал у нее «бедняжка» или «птенчик». Хуже могла быть только «сиротиночка». – Сейчас яишенку приготовлю. У меня там в корзине как раз свежие яйца…

Мы оба, не сговариваясь, обернулись на раскоряченный посреди клумбы с астрами и ноготками велосипед. Из корзинки, прицепленной к рулю, действительно выглядывала набитая хозяйственная сумка. На жирной черной земле между стеблями цветов желтел запаянный в пластик кусок сыра в компании бутылки кетчупа, истекающей томатной кровью.

– Ну или что-нибудь другое, – скорбно вздохнула Руфь.

Я помог ей вытащить велик из ноготков и собрать рассыпавшиеся продукты.

В тепле кухни тело начала бить крупная дрожь. Хромосома отобрала у меня влажный плед, ужаснулась и хотела отправить в ванную, но я понял, что тогда совсем размякну: трудно требовать чего-то от человека, который отогрел тебя и накормил. Я опрокинул в себя стакан воды и решительно обернулся к ставящей чайник Руфи.

– Нам надо поговорить.

– Конечно, птенчик, – всплеснула она руками. – Ты выглядишь так, будто случилось что-то ужасное! Но, может, тебе сперва…

– Вот что случилось. – Я сунул руку в карман треников, нашарил фото, перевернувшее мой мир вверх тормашками, и хлопнул его на кухонный стол. Губы свело в кривой усмешке. – Действительно, ужасно. Правда?

Актриса из Руфи была так себе. Я же видел, как у нее поджались губы и щеки затряслись, хоть она и попыталась скрыть шок, шаря по столу и полкам в поисках очков для чтения.

– Что там такое, птенчик? Совсем я слепая стала, ничего без очков не…

– Вот.

Я сунул ей в руку очки в тонкой металлической оправе, которые лежали на хлебнице.

Она скосилась на меня с плохо скрытым недовольством и нехотя нацепила их на нос. Поднесла фотографию к окну и принялась ее рассматривать. Спросила, не глядя на меня:

– И что же тут такого ужасного?

Тут я не выдержал. Взмахнул вымазанными в золе руками:

– Вы что, правда ослепли?! Тогда посмотрите сзади. Ничего не смущает?

Руфь перевернула снимок. Пожевала губами. Нашарила ближайший стул и тяжело опустилась на него. Положила фото на покрытый клеенкой стол. Сняла очки и стала протирать их кончиком кухонного полотенца.

– Может, скажете уже что-нибудь? – выпалил я и грохнулся на стул напротив, пытаясь поймать ее взгляд.

– Откуда у тебя это? – Руфь заморгала на меня короткими бесцветными ресницами.

– В маминых вещах нашел, – зло сообщил я. – Не все она успела сжечь.

Хромосома промолчала, но я по глазам ее рыбьим понял, что она знала и про костер у нас в саду, и про мамин способ разбираться с прошлым.

– Вы знаете, кто это? – я ткнул черным пальцем в фотографию. Ноготь на нем был обломан до мяса, но, когда это случилось, я не заметил.

Руфь тяжело вздохнула.

– Точно не знаю, но могу предположить. Тильда?

Тут она реально вывела меня из себя.

– Может, хватит уже?! – рявкнул я. Сказывалась ночь недосыпа. – Все вы знаете! Мама по-любому с вами делилась. Это мой отец, верно? А рядом – мои брат и сестра. – Я перевел дыхание, пожирая глазами бледную рожу Хромосомы в поисках необходимых, как воздух, ответов. – Они… живы?