Костя посмотрел на них, и ему стало противно. Неопределенность действовала на трусов, как нож на кабанчика. Должно быть, им хотелось без оглядки бежать в избу, зарыться с головой на сеновале и только потом думать своими куриными мозгами.

– Я… я… – потупился Скел, – домой хочу… Ну их к черту, этих кайманов!

– Кто еще домой хочет? – цепенея от злости, спросил Костя и почувствовал, как губы у него стали деревянными.

– Я хочу… – горестно вздохнул Мелкий Бес.

– И я… – понурившись, сообщил Телепень. – Вот, ребята, как руку на душу положа, страшно мне. Я еще так никогда не боялся, даже когда с батей на медведя ходил.

Но Костя его уже не слушал:

– «Тулку» отдайте и можете возвращаться. Скажете Рябому, что мы в Чупу подались.

– Как же мы без оружия?.. – начал было возражать Скел, но Чебот преспокойно взял у него ружье и протянул руку, чтобы Скел отдал пояс с патронами: – Топайте, топайте к мамочке под юбку.

– Сидор забери у них еще, – напомнил Костя.

В сидоре лежали еда, котелок, кружки и старый бинокль Рябого. Троица налегке повернула назад, чем дальше они отъезжали, тем быстрее двигались и наконец трусливо перешли на галоп и скрылись за опушкой леса. Только Телепень оглянулся, но никто уже не смотрел им вслед.

Чебот молча кинул «тулку» Дрюнделю:

– Держи, твое будет. Сам-то не боишься?

– Я как все… – трагически и безысходно вздохнул Дрюндель, бледнея больше, чем обычно.

– Только не умри раньше времени от страха, – нехорошо хохотнул Чебот. – Еще успеешь.

Умел он так делать – показать свое превосходство и задеть за больное место. Кому это понравится, подумал Костя, но промолчал. Дрюндель – он хоть и сын зажиточных родителей, но чего-то ему не досталось, его как будто не доделали, не вложили такого, что избытке было дадено другим, решительности, должно быть.

Некоторое время они ехали молча, переживая случившееся, пока Костя не произнес:

– Давай прибавим, быстрее нагоним, быстрее вернемся.

И хотя в лесу разогнаться особенно было нельзя, километров пятнадцать до железнодорожных путей они прошли на рысях, но, разумеется, никого не нагнали. Перед насыпью Костя подал сигнал остановиться, спрыгнул с лошади и обследовал склон. Было хорошо заметно, что беглецы поднялись именно здесь, не особенно заботясь о том, что оставят следы, оборвали вьюнки и зеленые шапки мха, да и щебенку разбросали во все стороны.

Он не полез следом, а нашел место, где дожди промыли ложбинку, и осторожно вскарабкался наверх, обратившись в слух и внимание. Ржавые рельсы убегали туда, где через речку Парашку был переброшен железнодорожный мост. Светало. Туман с реки, как живой, переваливал через насыпь и стекал налево, в темный, призрачный Лес предков, который теперь казался враждебным и чужим.

Костя спустился в него, прошелся вдоль насыпи почти до моста, ища следы мертвяков. Где-то совсем рядом плеснула рыба, да в чаще, учуяв Костю, прошуршал неведомый зверь. Костя остановился, дальше идти было глупо: или на медведя напорешься, или угодишь в болото.

– Нет никого, – сказал он, вернувшись к своим. – Пусто. Точно за реку ушли.

– Значит, ничего не остается, как и нам туда топать, – вздохнул Чебот и повел своим маленьким, приплюснутым, как у боксера, носом. – Хотя ох как не хочется, святые угодники…

Костя ему не поверил: азартен был Чебот, чего-чего, а этого ему было не занимать. Он давно подозревал, что Чебот тоже тайно ходит в Чупу. Уж слишком таинственно он порой выглядел. Может, сети воровал, а может, к девке какой бегал?

Дрюндель благоразумно промолчал, потому что чувствовал, что к нему относятся с недоверием. Он всей душой пытался искупить свою вину, но она только множилась и множилась, и Дрюндель при всем своем желании ничего с этим поделать не мог. Таковы были реалии их юношеского сообщества, где максимализм приветствовался в любой форме.