Он встал и посмотрел на мертвую – светлые волосы, продолговатое твердое вестгалльское лицо. «Катарина Бринкманн, по мужу Хиршфельд».

Он снова посмотрел на паспорт.

– Действителен еще три года, – пробормотал он. – Три года жизни для другого человека. Для могилы достаточно справки о прописке, – он положил бумаги в карман.

– Я это улажу, – сказал он Керну. – И принесу свечу. Я не знаю – надо бы побыть с ней немного. Конечно, это ничему не поможет, но странное дело – у меня такое чувство, что надо побыть с ней немного.

– Я останусь, – ответила Рут.

– И я, – сказал Керн.

– Хорошо. Я приду попозже и сменю вас.

Свет луны стал ярче. Ночь была высокой, бесконечной и темно-синей. Она дышала в комнату запахом земли и цветов.

Керн стоял у окна рядом с Рут. У него было такое чувство, словно он был где-то далеко и возвратился назад. В нем еще смутно жил ужас, вызванный криками роженицы и ее вздрагивающим окровавленным телом. Он слышал легкое дыхание стоящей рядом девушки и видел ее мягко очерченные молодые губы. Он вдруг понял, что и она причастна к этой мрачной тайне, которая окружает любовь кольцом страха, он чувствовал, что к ней причастны и эта ночь, и цветы, и тяжелый запах земли, и томящий звук скрипки над крышами… Он знал, что если оглянется, то увидит бледную маску смерти, освещенную дрожащим пламенем свечи, и тем сильнее ощущал тепло под своей кожей, которое вызывало озноб и заставляло искать тепла, только тепла, и ничего, кроме тепла…

Словно чья-то чужая рука взяла его руку и положила ее на гладкие, молодые плечи Рут.

Мариль сидел на цементной террасе отеля и обмахивался газетой. Перед ним лежало несколько книг.

– Идите сюда, Керн! – крикнул он. – Подходит вечер. Животные ищут уединения, а люди – общества. Что ваша прописка?

– Действительна еще одну неделю.

– Неделя в тюрьме – это много. На свободе – мало. – Мариль раскрыл лежащие перед ним книги. – Эмиграция просвещается. В мои почтенные годы я еще занимаюсь английским и французским.

– Иногда я просто не могу слышать слово «эмигрант», – сказал Керн с раздражением.

Мариль засмеялся.

– Напрасно. Вы в самом лучшем обществе. Данте был эмигрант. Шиллер был вынужден бежать. Гейне. Виктор Гюго. Это только немногие. А взгляните на небо, на Луну, эмигрировавшую в свое время с Земли. Да и сама матушка-Земля – старая эмигрантка с Солнца. – Он подмигнул. – Может быть, вы предпочитаете, чтобы эта эмиграция не состоялась и мы бы вращались в пространстве в виде раскаленного газа? Или солнечных пятен? Что скажете?

– Нет, – сказал Керн.

– Правильно, – Мариль снова начал обмахиваться газетой. – Знаете, что я как раз читал?

– Что в засухе виноваты евреи.

– Нет.

– Что получить осколок гранаты в живот – самое истинное счастье для настоящего мужчины.

– Нет, не то.

– Что все евреи – большевики, потому что они с такой же жадностью накапливают богатство.

– Неплохо. Дальше.

– Что Христос был ариец. Незаконный сын германского легионера.

Мариль засмеялся.

– Нет, вы не угадаете. Брачные объявления. Послушайте. «Где милый, симпатичный мужчина, который сделает меня счастливой? Такая же симпатичная девушка, с тонкой душой, порядочным возвышенным характером, с любовью ко всему доброму и прекрасному и первоклассными познаниями в деле ведения гостиниц, ищет близкого человека в возрасте от тридцати пяти до сорока с хорошим состоянием». – Он взглянул на Керна. – От тридцати пяти до сорока! Сорок один – уже исключается. Что значит принцип, а? Или вот: «Где я найду тебя, мой идеал? Глубокая натура, леди и домашняя хозяйка, с темпераментом, умом и внутренней красотой, оптимистка и хороший друг ищет джентльмена с соответствующим доходом, увлекающегося искусством и спортом, который должен быть в то же время милым парнем»… Великолепно, а? Или возьмем это: «Мужчина пятидесяти лет, духовно одинокий, чувствительная натура, выглядит моложе своего возраста, круглый сирота…» – Мариль остановился. – Круглый сирота! – повторил он. – В пятьдесят лет! Бедное пятидесятилетнее создание! Вот, дорогой мой! – Он протянул Керну газету. – Две страницы! Каждую неделю целые две страницы только в одной этой газете. Вы только поглядите на заголовки, которые прямо кишат добротой, душевностью, товариществом, любовью и дружбой! Ну истинный рай! Сады Эдема в пустыне политики! Это оживляет и освежает! Здесь сразу видно, что и в наше жалкое время все же есть хорошие люди! Прямо поднимает дух! – Он отбросил газету. – А почему бы здесь не написать: комендант концентрационного лагеря, тонкая душа, доброе сердце…