– Деньги прибери, – деловито учила хозяйственная бабушка, подавая мне кошку-копилку. – Это тебе на аменины. А яблочки сгрызи.

Как же я благодарна теперь бабушке за то, что она передала мне веру в Бога! «С ним, дочка, легче жить эту тяжелую жизнь», – приговаривала она. В самые трудные минуты я встаю теперь на колени перед своим скромным импровизированным иконостасом и прошу Царицу Небесную пожалеть и помочь моей семье. А потом горячо благодарю за то, что она меня услышала. В том, что Матерь Божья меня слышит, я не сомневалась и убеждалась сотни раз.

Когда продали бабушкин дом, мама принесла ее иконостас. Две старинные иконы с изображением Спасителя и Матери Божьей с младенцем повесила в правом, самом светлом, углу своей комнаты. Но я никогда не видела, чтобы мама, как бабушка, стояла на коленях перед образами и молилась. Или ходила в церковь. Или читала старенькую засаленную любимую бабушкину Библию. Видимо, воспитание в духе атеизма одержало победу над мамой. Она не признавала и не хотела никаких религиозных обрядов.

В этом я убедилась, когда на 87-м году жизни мы отпевали маму в кладбищенской церкви. Воспоминание о ее последнем дне на земле больно ранят мне душу. Скорбный день пришелся на великий праздник Крещения. Покойников в тот день хоронили на том кладбище больше десяти. Сначала я не поняла, почему мы так долго сидим в катафалке. И вздрогнула, услышав почти армейскую команду: «Строго по одному – заноси!»

Двери все столпившихся у церкви «газелей»-катафалков разом распахнулись. Сотрудники похоронных агентств и родственники – кто быстрым шагом, а кто бегом – устремились в церковь с гробами на руках. Кто-то кого-то задел. Кто-то поразился количеству покойников и зарыдал: «Хороним, как расстрелянных юнкеров в революцию». В церкви гробы поставили в два ряда так тесно, что пожилой священник с тонким и умным лицом с трудом между ними мог пройти. Чтобы никого не забыть и всех помянуть, ему пришлось держать перед глазами список ушедших. И осаживать толпу родственников усопших сзади, теснившихся при виде такой картины.

«Прости нас, мама, – мысленно просила я. – Вся твоя жизнь прошла в очередях и ожидании светлого будущего. И даже в последний путь пришлось встать в очередь. Знаю, что ты этого не хотела…». Картина коллективного отпевания напоминала фильм ужасов. Ни до него, ни после не приходилось участвовать в подобном.

В пандемию в мир иной ушла и любимая мамина двоюродная сестра, которую тоже звали Шурой. Ее отпевали в той же церкви и тоже среди десятков других покойников. Но никто уже их количеству не удивлялся. Ковид приучил нас к смирению и покорности.

Где она родилась, бабушка не знала. Помнила только, что на шестом годку они с папаней и беременной маманей (так она всегда звала своих родителей) долго шли куда-то по степи с Дона с коровой и овцами. И пришли наконец в деревню Чернавку Бондарского района Тамбовской губернии, где потом прошли ее детство и юность. Я всегда удивлялась: откуда у бабушки с дедушкой кубанский диалект? Почему они одеваются не так, как местные? И когда увидела герасимовский фильм «Тихий Дон», поняла, что именно так говорили мои бабушка с дедушкой и их родственники. Они так же, как шолоховские персонажи, казаки или малороссияне из южных областей, гэкали. Твердые глаголы произносили с мягким знаком на конце. Вместо «любит», например, говорили «любить». И пользовались донским лексиконом: гутарить (говорить), самотыга (торопыга), махотка (кувшин), катух (сарай), кочет (петух)…

Женщины, как донские казачки, покрывали голову платком по-особенному. Называли его полушалком. А в холода носили блестящие плюшевые жакеты до колен.