Я хочу спросить ее, с кем она разговаривала и не хочет ли она помочь мне с ужином, как мы договаривались, но она не двигается с места, а потом слегка поводит своим задом в мою сторону, как это делают звери в лесу в период наиболее активного спаривания. Дочки пошли играть на большую детскую площадку, которая находится прямо за нашим садом. В этом смысле трудно выбрать более подходящий момент.

Я подхожу к ней, целую в губы и открываю дверь в спальню.

Меньше чем через минуту ее большой белый зад оголен, а влажная щель приоткрыта.

И пока я делаю это с Анникой, так что треск раздается на весь лес, и вода на кухне наверняка давно уже выкипела, я не могу избавиться от мыслей об Ольге. Сам понимаю, что это глупо, но в таком случае пускай будет глупо, потому что на умное меня уже не хватает.

На следующий день

приходит мейл от Ольги, в котором она извиняется, что не зашла в назначенное время, дескать, не смогла, так получилось. Она ни слова не пишет о том, что именно ей помешало. Зато сообщает, что поразмыслила и решила писать о Киркегоре.

«Писать о Киркегоре?» А куда канула наша Великая Северная война? Как насчет идеи сделать работу на основе предыдущей, расширив ее?

Я сижу за столом вместе с дочками и завтракаю. Обе сегодня совсем заспанные.

Через тонкую стену ванной комнаты слышно, как Анни-ка принимает душ. Мы прожили в этом доме чуть больше двух месяцев, а мне уже ясно, что, купив его, мы совершили ошибку. Потому что мы купили дом, как будто сделанный из бумаги, современный картонный коробок, где все звуки усиливаются.

Анника выходит из ванной, обернувшись большим серым махровым полотенцем. Она надела купальную шапочку, чтобы не намочить волосы. Говорит, что они становятся на удивление жиденькими, как только она начинает мыть голову чаще трех раз в неделю. Я склонен с ней согласиться.

Я улыбаюсь ей, когда она проходит совсем рядом. Она улыбается мне в ответ. Я целую ее в шею. Она уходит в спальню и закрывает за собой дверь. Кажется, в нашей семейной жизни настали благоприятные времена.

Я уже было собираюсь последовать за ней, чтобы развить тему поцелуев, как вдруг раздается «плим». Пришло еще одно письмо, вслед предыдущему. Оно от Ольги.

Она спрашивает, нельзя ли встретиться со мной двенадцатого числа. Пишет, что ей это было бы крайне удобно. Никак не получится, пишу я первую фразу ответа, поскольку вижу в календаре, что 12-е – это воскресенье, а значит, факультет будет закрыт. Но останавливаюсь на середине фразы, поняв, что воскресенье значит не только это. На факультете никого не будет, вот что значит воскресенье. Мы будем совсем одни в большом здании.

Ничем хорошим это не закончится,

говорю я себе и выглядываю в окно. Ольга как раз пристегивает свой велосипед. Потом снимает сумку с багажника. Открывает ее и что-то ищет. Она не торопится. Убирает прядь волос за ухо. Достает мобильный. Что-то пишет.

За моей спиной раздаются два коротких пищащих сигнала, телефон вибрирует на столе. Да, точно. Мы же договорились, что она пошлет мне эсэмэску, чтобы я спустился и открыл ей дверь. Я торопливо иду по коридору, сбегаю по лестнице, нажимаю на белую квадратную кнопку, приводящую дверь в движение.

Она улыбается мне, и я веду ее в свой кабинет, где она, не дожидаясь приглашения, садится на стул, вообще-то не предназначенный для студентов, приходящих на консультацию, хотя черт с ним, все искупают исходящий от нее слабый аромат каких-то необычных духов и красная джинсовая куртка. Под курткой платье. Тоже красное, и я ничего не имею против этого. Пока она залезает в свою матерчатую сумку, купленную наверняка где-нибудь в книжном магазине «Странд» в Нью-Йорке, я внезапно ловлю себя на мысли: а как все это будет выглядеть в глазах моих коллег, если кто-нибудь из них заглянет ко мне, проходя мимо этим воскресным днем? Ольга кладет блокнот на мой письменный стол, и я решаю, что нельзя же запретить принимать студентов по воскресеньям. Это немного необычно, да, но не более того.