Могу поспорить, миссис Соултерфорд не ожидала ничего такого, когда посылала на курсы свою дочь, девицу воспитанную и образованную, сразу видно, что характера скромного, только ни на кого не смотрела, а это уже было нехорошо и у многих наших вызывало недовольство. На месте миссис Соултерфорд надо бы было трижды подумать, куда пускаешь свою дочь, но, видать, образованные женщины смотрят по-другому или не глядят вовсе.

Нет, вы не подумайте, в школе всё было пристойно, даже строго, преподаватели в очках сыпали умными словами, чертили формулы (ни черта не разобрать, прошу прощения). Совсем было бы кисло, но после профессоров нас делили поровну. И миссис Соултерфорд с дочерью – каждая у своей половины – вели «литературный язык»: так они его называли, а попросту учили читать и писать. Если бы не «литературный язык», Макс Гейли не устроился полковым писарем, а Уолта Мартена не взяли малевать рекламные объявления на заборах, Марта Доменикс, будучи сиделкой, не умела нацарапать и записочки, не то что письма, а алкоголик Стивенс не мог в пивнушке громогласно заявлять, что теперь-то он проник в тайны науки. Я называю своих знакомых к тому, что очень толково нас обработали дамы Соултерфорд, заставив прописывать буквы, слова, потом – предложения, знали, то есть, своё дело. Не прошло и двух недель, как каждый из нас выходил к доске писать, что скажут, и читать, что укажут. Но сперва, я уже говорил, выступали с кафедры преподаватели. Они вещали, а мы тем временем прорабатывали то, что задавали на «литературном языке».

Пожалуй, лишь одна мисс Соултерфорд писала слово в слово лекции и редко-редко задавала вопрос. Соседка её, моя хорошая знакомая, мисс Энн Эррей, говорила не раз, что почерк у той корявый, неаккуратный, даже удивительно. Такая с виду образованная особа, опрятно одевалась и манеры – с нашими не сравнить, а почерка хорошего нет. Вот у миссис Соултерфорд, у той – да, устойчивый красивый почерк, потому и директор школы. Вот так и подумаешь невольно – не в этом ли корень зла? Не здесь ли разгадка произошедшего?

С лучилась-то, в общем, ерунда. Помню, как сейчас, тот прохладный, словно хрустальный, день. Мисс Соултерфорд вошла в учебный зал на лекцию в сопровождении молодого человека, как я понимаю, её хорошего знакомого, тот распрощался с ней, как только усадил на место. Спешил удрать, я бы сказал, настолько быстро он торопился подальше от нашего общества. Кажется даже мне теперь, что этот господин в дверях столкнулся с кем-то – может, и с Лаквудом. В общем, по всему было видно, что он торопится и не может задержаться в нашем обществе умнеющих на глазах людей.

Надо сказать, этот замечательный господин устроил мисс Соултерфорд на месте, где обычно сидел Лаквуд. Тот, хоть и был парень бойкий и бывалый, но, как и все мы, вёл себя смирно и положительно, так что я б его и не узнал. Вот он, увидев, что место его занято, а дамочка сидит вполоборота и слушает внимательнейшим образом приятельницу, подходит некрупным шагом и нерешительным тоном – это Лаквуд-то? – говорит ей в плечо:

– Прошу прощения, мисс… Не могли бы вы меня выручить?

Клянусь чем угодно, последние слова у него сорвались с языка сами, но как ни странно, барышня его поняла – вот что значит воспитание! Вспорхнув, как птица (как это у них получается – бесшумно и с достоинством), она освободила занятое место и проследовала на своё прежнее, а на губах её впервые играла задорная усмешечка. Держу пари на десятку, что с тех самых пор они и стакнулись. Если бы джентльмен не опростоволосился, они остались чужими! Мы-то сразу не поняли. Было пару раз, когда мисс Соултерфорд не приходила на лекции, а только на «литературный язык» – а ведь до того случая по ней можно было часы сверять… Потом гляжу, Лаквуд сперва с ней здоровался, а она кивала в ответ, затем видели, когда он ей при людях что-то говорил, а она слушала и порой возражала или отвечала. И всё было так диковинно со стороны Лаквуда, а с мисс Соултерфорд – и подавно: она ж ни на кого не глядела, что смотришь на такие дела, словно под гипнозом, и не думаешь ни о хорошем, ни о плохом.