– Что же такое косит лошадей? Что за напасть такая? – недоумевает председатель колхоза Иосиф Коско.

– Менингит, поясняю ему. – Какая-то лошадиная болезнь ходит, менингитом прозывается.

Рассказывает Винцусь, старается показать оккупантам, каким он был хитрым и умным в своих темных и грязных проделках. И потом, с сожалением, продолжал: – Но подозревать стал председатель, было очень опасно, пришлось заметать следы… Но скотинки погубил много…

– Конечно, ты крепко потрудился, – подытожил Илясов.

– Получай гнедого коня, плуги, борону. Ты это заслужил.

– Весь клин на широком поле – твой, – добавил Писарик.

– Там же половина земли вымокает, низина несусветная, – недоумевает Немогай, считавший, что его «работу» оценят на большее.

– Пророешь канаву, сбросишь воду в реку Осиновку, – подытожил староста Писарик и приготовился слушать речь другого подонка.

– А я не мудрил, я поступал проще, – выпендривался за подачку оккупантов Александр Поддубицкий. – Беру прово- ринку и по пузу жеребой кобылке. Жеребеночка как и не было.

Молча переглядывались женщины. Изверги это, а не люди. При любой власти – изверги. Такой не пощадит человека.

Пожелал излить душу и Зенусь. Как же, он ведь так желал новой власти.

– Признаюсь я вам, людцы, добрые, это же я Орлика председательского в 31-м году на тот свет отправил. Только годик и пожил в колхозе бедолага. Запрягал его я в пару с битюгом Мартиновым. Крошка он против такого слона, да еще в борозду пущу и постромочки укорочу – ложится к вечеру миленький. Только годик и протянул. Чтобы знал, мерзавец, как поддерживать хозяина и колхозы организовывать. Организатор мне еще нашелся.

– Живодер, сволочь, подлец, – шептались бабы. – Бога на них нет…

Трэмче сказать они не могли. Илясов в таких случаях не церемонился. К тому же пополнялись его ряды, вскрывались новые приспешники. Протиснулся в середину помещения и Антось.

– Я не кулак, но жена моя кулачка, из-за нее я и выбился в начальники.

Новые власти назначили его уполномоченным по заготовкам, и он продолжал, распаляясь. – Если бы вы знали, что у меня творится против советской власти и большевиков вот здесь. Он постучал кулаком себе в грудь. – Это же надо подумать, тещу за Урал сослали, в кандалы одели.

Он готов был распахнуть свою грудь, чтобы показать односельчанам, какое пламя там горит и бушует.

Продажной собаке тоже были брошена очередная кость.

– Граждане, господа! А сколько я утащил зерна из кладовых колхоза! Одному только богу известно, – вспоминал опытный злодей Зенусь Софроновский. – Делал я это таким образом, что думай, – не додумаешься. Друг мой кладовщик закроет меня в амбаре, насыпаю мешочки, в закромах всего – радуйся душа. Темной ноченькой кладовщик откроет, перенесу мешки. Хватало и ему и мне. А с овцами, что мы проделывали, страшно вспомнить, – нахлынули воспоминания на продажного ворюгу.

Помню, подозрения имел тогда председатель на этого ворюгу. Помешала война. А сейчас он всплыл. Много покрал, а теперь козыряет этим, да побольше выклянчивает кусок у оккупантов…

Неприятный осадок остался у честных людей от участия в том собрании, от того, что довелось услышать им. Сколько, оказывается, подлых и продажных людей жило рядом. Да, не разобрались с ними в свое время и сейчас вот они юродствуют, хвалятся своими черными делами и делишками, своей продажностью и подлостью. А ведь большая часть наших сельчан были людьми трудовитыми и честными, жили с мозоля, и не зарились на колхозное, не разворовывали, а умножали его ценой своего самоотверженного труда. Взять бы того же Петра Макея. Преданный человек, справедливый. До самого раздела колхоза был бригадиром. Да каким бригадиром! Внимательный, трудолюбивый. И сейчас, при дележе, не выдержал он такого гнусного подхода к делу, не смирился с тем, что отдельные крысы выползли из своих нор и норовят урвать побольше народного добра.