Сел я на камень, как для меня приготовленный, а у самого думка в голове крутится, не сон ли это. Так и хочется старца потрогать. А он как мысли мои читает:
– Не сон это, Иван, не сон, – и руку мне над костерком протягивает.
Взял я руку его. Жёсткая рука, мозолистая, только тепло и уверенность после того прикосновения по всему телу разлилось, силой неведомой наполнившись.
– Зови меня отцом Филаретом. А за сон вещий прости, хотя за правду прощение просить грех, но за боль душевную. Времена сейчас на Руси невесёлые, но впереди тьма ещё более страшная, и нужно мне из этих мест уходить, в другом месте службу нести. Оставить свой приход без преемника не могу. Знай, из архангельских волхвов мы, и ты – внук Митяя, друга и единоверца моего, чекистами в святой обители расстрелянного. Не для того говорю, чтобы злобу и месть в твоей душе породить, а для знания правды и способности прощать, что душу исконно русскую крепит. Знаю, много вопросов у тебя, только вот времени у нас с тобой нет. Вот здесь, – приложил он руку к стене, – ведун-камень находится. Он тебе и советчиком, и наставником будет. Что можно, покажет, а когда и подскажет, не обессудь, то мной велено. Отрок ты ещё, но сила правды в тебе. Людям помогай осторожно, будто всё само собой делается. Крепок должен быть человек душой, сам по сути своей, иначе гибель народу русскому. Ну да сам поймёшь, не зря камень-ведун признал тебя.
Вспыхнул тут костерок ослепительно-ярким пламенем и потух, а когда вновь слегка затеплился, не стало в штольне отца Филарета.
С тех пор воды немало утекло. Содрогнулась Россия от удара коварного, но выстояла. Сколько уж душ невинных с той поры, как волхв Филарет с этих мест ушёл, сохранено, сам не знаю. Вот только подлость и жадность человеческая ещё явственнее передо мной встала. Камень-ведун нет-нет да покажет приказ секретный, что на стол майору Потюпкину доставили. Или сон вещий приснится, что на дальней заимке женский лагерь организован. Майор с присными своими там полным зверем становится, баб терзая. Купил он вагон женщин у подельничка своего, иначе и не назовёшь. Списаны те женщины вчистую в спецлаге полковника Долгопятова. Умерли на работах от простуд и другой хвори. Потюпкин полковнику спецкурьера направлял, золотым песком ворованным за женщин расплачивался. В лагере том всякие станки, дыбы да кресла понапридумывал. Мало ему, что отказу нет, так надо перед этим делом ещё над телом девичьим поиздеваться.
Сидим мы тут втроём, приговор майору вынесли, и двое думу думают, как бы сподручнее майора в расход пустить, чтобы вины на лагерниках не было. Пусть думают, только я знаю точно, что взбесится завтра пёс майора, охранник его четвероногий, и загрызёт хозяина, что кровавой медвежатиной его выкармливал, когда люди с голоду пухли. Другая у меня дума. Приказ у майора на столе лежит, не объявит он его, не успеет. Кто-то из присных на лагерной поверке позже петухом прокричит. В приказе том воля Верховного главнокомандующего, товарища Сталина. Все желающие искупить свою вину кровью могут в армию идти отечество родное от ворога коварного защищать.
Формируют из нашего брата штрафные батальоны, и ежели ты выживешь, врага атакуя, да при этом ранен будешь, то все твои грехи перед советской властью тебе прощаются. Становишься ты полноправным гражданином страны советской, и члены твоей семьи, что по лагерям да ссылкам, домой вернутся.
Вот и приспело моё времечко. Волхв из меня никакой, а солдат, думаю, получится. Уж много злости во мне накопилось, да и жизнь свою в грош не ставлю, то всему лагерю ведомо, когда с уголовной братвой схлестнулся. Если государство родное мне только пятнадцать лет определило, за вредительство, якобы мной совершённое, то воровской сходняк смертный приговор вынес. Жалобу кассационную не подашь, не примут. Решение окончательное. Обжалованию не подлежит.