– Почему я понимаю твою речь? – спрашиваю его.

– Ты моя жена, – спокойно отвечает Всадник. – Ты понимаешь мою природу, мой дар.

Хм, тут есть одна проблема.

– Я тебе не жена.

Война усмехается.

– Хочешь доказать свою правоту? Буду более чем рад. – В его словах слышится некий сексуальный намек.

– Убирайся из моей палатки, – говорю, перехватывая кинжал.

Война разглядывает меня, его глаза мерцают в полумраке.

– Разве палатка твоя? – удивляется он.

Нет. Но ему здесь не место.

– Убирайся из этой палатки, – уточняю я.

– Или что? – он поднимает бровь.

Разве не очевидно? Сильнее надавливаю острием кинжала на кожу Всадника. Темная струйка крови сбегает по его шее. Война подается ближе:

– Маленькая храбрая воительница, угрожаешь мне в моем же лагере. – Он разглядывает мое лицо.

– Как ты вообще меня нашел? – спрашиваю я.

В лагере тысячи одинаковых палаток.

– Ты, кажется, хотела, чтобы я ушел, – напоминает Война. Я чувствую, как ему весело.

– Но ты все еще здесь. Так как же?

– Я не смогу ответить, если ты перережешь мне горло. – Он косится на кинжал.

Я колеблюсь. Любой мужчина, пробравшийся в палатку, пока я сплю, представляет собой угрозу. Хотя стоит признать – если бы Война хотел навредить мне, то уже сделал бы это, и никакой кинжал ему не помешал бы. Я опускаю оружие. Всадник касается кровавой линии на шее и, могу поклясться, на его лице мелькает улыбка.

– Это мой лагерь. Здесь невозможно что-либо от меня утаить.

Крепче сжимая кинжал, произношу:

– Говорят, ты не можешь умереть.

– Так вот почему ты еще не пыталась убить меня? – Снова этот насмешливый тон.

Да. Молчание – тоже ответ.

– Так что? Можешь или нет? – продолжаю допрос.

– Умереть? – переспрашивает Война. – Могу, конечно.

Черт! Зачем я только опустила кинжал?

– Но обычно я не остаюсь мертвым надолго.

Пристально смотрю на него:

– Что это значит?

Он подхватывает зажженную масляную лампу, которую я до сих пор не замечала, и встает:

– Когда-нибудь поймешь. Это, и многое другое, aššatu. Жена. Ты должна сдаться.

В последний раз бросив на меня загадочный взгляд, Война задувает лампу и исчезает в ночи, как призрак.

Город пал, меня взяли в плен, а все вокруг считают, что я должна жить, как ни в чем не бывало. Это становится ясно на следующее утро, когда я просыпаюсь от чьей-то болтовни рядом с палаткой. Что ж, удивляться нечему. Этого от меня ждали и раньше – на следующий день после Прихода Всадников.

Надеваю свою старую, заляпанную кровью одежду. Она еще влажная, но гораздо удобнее, чем наряд, который мне выдали. Натягиваю сапоги и выхожу на улицу. У палаток сидят люди, болтают, смеются, пьют чай и кофе. В этой части лагеря живут в основном женщины и дети, и я поражена тем, что у некоторых покрыты головы. Я думала, Война потребует, чтобы мы отказались от своей веры, но, по-видимому, это не так.

В воздухе еще стоит аромат жареного мяса, и на мгновение меня накрывает воспоминанием о мертвых телах на улицах Иерусалима. Там тоже пахло мясом.

Идя на запах, выхожу на вчерашнюю поляну. Здесь, в этом ужасном месте, кажется, раздают еду. Вижу баранью тушу, крутящуюся на вертеле, на столах – подносы с фруктами, орехами и хлебом. Бреду в конец очереди и стараюсь не думать, откуда взялась вся эта еда. Армию нужно кормить, а уж такую гигантскую, как эта… Набеги на города и села – меньшее из зол, совершенных этими людьми.

Когда очередь почти доходит до меня, замечаю знакомое лицо. Вчерашний солдат, тот самый, что сжимал рукой пах и тыкал в меня кинжалом, стоит на другом краю поляны и курит. На голове у него куфия[6], он перебирает пальцами жидкую бородку, болтая с другими солдатами, но смотрит при этом только на меня. Не отводит глаз, как бы долго и пристально я не смотрела в ответ.