Комдив привалился к сосне и запрокинул голову, провожая взглядом сбивающиеся в табун облака:

– Я с семнадцатого года в дивизионе. За всё время только пятеро «пятисотых», да и те, думаю, вернутся. Ну, а как вдовам будут в глаза смотреть? А их детям? Вот возьми соты пчелиные – все ячейки полные, и мёд вроде одинаков что по вкусу, что по цвету, вроде и рамка одна, и вощина, и соты одинаковые, а мёд разный в разных ульях. Да что там ульях – в рамках разный, хотя пчёлы в один улей нектар несут и вместе соты из вощины тянут, и мёд тоже вместе делают… Так и люди: вроде одно дело делаем, и всё же врозь. Один выкладывается, а другой норовит не устать, зато потом громче всех кричит и в грудь себя бьёт. Одним словом – жизнь во всех её проявлениях.

Военком был суров: «пятисотый», трус, под суд такого, чтобы другим неповадно было. Сам военком герой – с 2015 года шесть медалей на груди, давно неотделимой от живота. За СВО тоже успел получить ещё одну – «Участника». Когда запылал Донбасс в четырнадцатом – рванул в Киев, там до весны отсиделся, после Дебальцево вернулся серой мышью, затихарился, огляделся и всплыл в кресле военкома – прежние дружки подсобили.

А «пятисотый» в мае четырнадцатого пошёл к Мозговому в «Призрак», отвоевал весь год, в декабре по ранению вернулся, женился, тремя детишками Господь одарил. Началась СВО – добровольцем ушёл в 204-й полк, тот самый, что почти полностью полёг под Изюмом в сентябре прошлого года.

Военком занимался мобилизацией – жёстко, яростно, ретиво, затем вылавливанием отказников – и такие были, что греха таить.

«Пятисотый» воевал. Дядя его, племянник и брат тоже воевали. Дядя ещё осенью погиб при отступлении из Лимана, племянника в феврале мина на молекулы разобрала под Попасной, брат кровью истёк в апреле в траншее – не смогли эвакуировать. Отец умом тронулся после смерти сына – всё укры ему мерещились, потому с ружьём не расставался. Два месяца назад что-то померещилось ему, застрелил жену, а потом и сам загнал картечь себе в сердце.

Весной «пятисотый» получил контузию – голова до сих пор трясётся и речь как у пьяного. Отлежался в госпитале, потом отбыл положенный отпуск и… не вернулся в часть.

Плакал, твердил как заведённый, что его тоже убьют, если вернётся, что не может больше. Жена выла рядом, толкая детишек к ногам бойцов, приехавших за ним: «И их забирайте, всё равно без мужа на погибель оставляете!» Командир решил: пусть остаётся, оклемается, отдышится, сам вернётся.

А «пятисотый» два месяца смывал грязь и кровь с чехлов бронежилетов, которыми поделились «вагнера» с луганчанами, заправлял в карманы бронеплиты, стирал «разгрузки», пока не пришли за ним из военкомата: прознал о нём военком, вот и направил наряд на задержание. Военкоматовские – мужики местные, историю его знали, как «Отче наш», потому оставили лазейку: окно блокировать не стали, громко в дверь стучали, говорили, зачем пришли.

«Пятисотый» рванул через окно, они для порядка пальнули пару раз в воздух и ушли со спокойной совестью, а он, отсидевшись несколько дней у друзей- товарищей, решил уйти в Россию. На переходе погранцы сверили его паспорт с каким-то списком и двинулись к нему, но он ждать не стал и опять дал дёру. Повезло, ушёл, да только на другой день сам явился к погранцам сдаваться. Те передали его в комендатуру к остальным трём десяткам «пятисотых»: ждут, когда за ними приедут из части.

Жена каждый день воет под окнами комендатуры и умоляет отпустить его. Он уже ничего не просит – смирился. Такие, сломленные, погибают в первую очередь: внутренняя обречённость пулю или осколок притягивают.