Я стоял напротив зеркала, а он сидел в кресле и заливался хохотом. Это было в тот самый год, когда я впервые ощутил тягу к посторонним людям и вместо своей любимой фразы «толпа ублюдков» стал употреблять выражения «окружающие» и «человеческое сообщество». Замена одного речевого оборота несколькими уже свидетельствовала в пользу моей медленной, но верной социализации.

– Пасхальный кролик! – никак не мог успокоиться мой недавний знакомый.

Подобная реакция не стала для меня неожиданностью. В баре, где мы с ним познакомились, было очень темно, да и нижняя часть моего лица скрывалась под высоким воротом шерстяной водолазки, которая, непроизвольно пропитываясь слюной, жутко щипала раздраженную кожу.

– Такой громила, а лицо как у Багза Банни!

Мой гость был похож на опытного, но весьма обаятельного пропойцу, добывавшего себе алкоголь слезливыми рассказами, будто раскаленный воск капавшими на души пьяных романтиков, растворяющих печаль бытия в пивных кружках и маленьких стопочках с крепкими напитками. У него была своя проблема – короткая память. Пару недель назад он пил за мой счет текилу, рассказывая о родителях, погибших при пожаре, а сегодня вечером он без стеснения угощался шотландским виски и ирландским пивом, сетуя на матушкин рак, дорогостоящие лекарства и запахи болезни и мочи, насквозь пропитавшие их небольшую квартирку. В первый раз его перехватила симпатичная юная леди, и он предпочел ее легкомысленное общество моей угрюмой компании.

Сам я не выпивал. В людных местах я старался не обнажать свое уродство – я не мог сделать глоток, не открывая лицо. Главное – я был очень слаб к спиртному, и всего лишь нескольких капель было достаточно, чтобы свалить меня с ног.

Я общался с алкоголиками лишь потому, что боялся пойти на контакт с другими, «красивыми», людьми. Красивые. Так их звали в газетах и ток-шоу. Красивыми. Мне же по душе было слово «обычные». Речь идет не только о чертах лица или фигуре. Я вкладывал в это понятие куда больше смысла, чем могли разглядеть в нем близорукие редакторы глянцевых журналов и еще более незрячие сценаристы штампованных реалити-шоу.

– Тяжело тебе, наверное. С виду – шкаф, а физиономия как у героя мультика! – уже третья колкость подряд. Впрочем, ни одна из них не была достаточно оригинальной, чтобы задеть меня всерьез.

Я не отвечал. Не мог выдавить из себя ни звука. Боль. При каждом слове. При каждом вздохе. Любой кусок пищи – подвиг. Сигарета – роскошь. Генетическое уродство. Мое лицо… Без верхней губы, с оголенными деснами и похожими на небрежный частокол, крупными, как зерна спелой кукурузы, зубами. Когда твое лицо выглядит как мясной рулет, ты перестаешь обращать внимание на любые речевые конструкции, касающиеся эфемерных понятий о внешней привлекательности.

Мое детство прошло в окутанном пытками тумане. Казалось, что все происходит в безобразной дреме. Мучения и бесконечные насмешки не самый лучший фон для жизни покинутого всеми ребенка. Повзрослев, я понял, что страшный мальчик с избыточным весом, взирающий на меня из зеркала, висящего в фойе приюта для детей-сирот, – вовсе не плод моего воображения, не вымышленный друг и не ночной кошмар.

Он я сам.

Я продолжал молчать. Гость допил остатки прямо из узкого горлышка квадратной темно-зеленой бутылки, украшенной черно-синей этикеткой.

– Отличный виски. Благодарю, мой неразговорчивый друг. Мне хорошо. А вот тебе, наверное, не очень. Тебе больно? Когда десны трутся о свитер? Почему ты не носишь повязку или специальную маску? В ней бы ты был еще страшней.

Мне нравилась боль. Я гордо нес ее, как блаженный несет замызганную хоругвь. Боль – самый яркий символ моего беспробудного одиночества.