Он положил все остальное на место – так, как и было, – закрыл сейф, повесил на место картину и положил конверт в карман своей формы. Он вернулся к двери тем же путем, отпер ее и выскользнул в коридор. Его трясло, но это могло быть и не связано с мыслями об отце; это было то, что стало случаться с ним с монотонной регулярностью. Его успокаивало, что и Джек иногда трясся, когда они писали письма с соболезнованиями в землянке при свете свечи.

Одной из вещей, которые очень раздражали на передовой, было отсутствие банок, куда можно было бы воткнуть чертовы свечи. Капитан Оберона, Алан Бриджес, также сожалел, что снаряжение было таким ограниченным. «Стекло так легко бьется в эти дни», – говорил он, ворча на немецкую артиллерию, которая обычно очень грамотно выбирала позицию и сотрясала землю вокруг них, из-за чего банки со свечами разбивались и погружали их в полную темноту. «Матушке не понравится весь этот беспорядок», – и это было смешно, действительно и по-настоящему смешно, каждый раз, когда он говорил это.

Оберон направился к комнате сестры. На двери висела табличка «Леди Вероника». Тем не менее внутри находился Досточтимый Капитан Ричард Уильямс, который некоторое время назад вернулся с фронта с тяжелыми ранениями. Его выздоровление шло медленно, но теперь, под опекой своей жены, он чувствовал себя лучше и лучше с каждым днем. Он постучал очень тихо, зная, что Вер находится внизу и готовит жирный бульон, который может понадобиться тяжелораненым в любой момент дня и ночи. Он также был осведомлен, что в меню присутствовал ром, от которого, по его мнению, было гораздо больше проку; впрочем, он не спешил делиться этой информацией с работниками кухни. Его отвага имела пределы, и столкновение с Эви, миссис Мур или Вер не входило в его воинскую обязанность.

– Войдите, – голос Ричарда был слаб, но по крайней мере он говорил.

Оберон вошел и направился к кровати, на которой сидел, облокотившись о гору подушек, Ричард. Шторы были распахнуты, и тусклый солнечный свет проникал в комнату. Снежная буря прекратилась. Ричард поднял одну оставшуюся руку – правую – в некотором подобии приветствия. Его левая нога была ампутирована до колена. Всем, что осталось от его левого уха, были рваные лоскуты. Его щека была обожжена и повреждена шрапнелью. Когда-то он был красив, но теперь уже нет – хотя он был любим. Он признался Оберону рождественским вечером, что он, безусловно, предпочитает последнее.

Оберон присел на простой стул рядом с кроватью.

– Вер трудится не покладая рук в отделении, я так понимаю?

Ричард рассмеялся.

– Это точно. Я сожалею, что ты возвращаешься назад, и чертовски рад, что я – нет. – Мужчины обменялись взглядами. – Там стало еще хуже, да? – спросил Ричард.

Оберон улыбнулся.

– Ну, это никогда не было пикником на траве. Ты был прав, это война в индустриальную эпоху, и глупо было полагать, что все обойдется коротким конфликтом. Мы засели в траншеях, по уши в грязи, крови и дерьме, и активная фаза войны закончена. Теперь это будет гнилая и отвратительная осада, но у нас появится шанс победить только тогда, когда генералы поймут, что атаковать – это абсурд; отсиживаться и обороняться – это единственный путь, который разом приведет большинство из нас домой. Так, по крайней мере, считаю я, а что я знаю? Я рад, что ты вдалеке от всего этого и что Вер пришла в согласие с собой и ей приятно, что ты здесь. Во всем виноваты все эти годы рядом с отцом, понимаешь… Ну, ты знаешь, все эти истории о том, как он меня избивал, которые она тебе рассказывала… Я думаю, ей казалось, что ты способен на такую же жестокость, и еще, возможно, что ты не позволишь ей делать то, что она хочет.