Через день прихожу обратно, встречает меня лекарь, который печати ставит, обнимает радостно, как старого друга, и говорит:

– Моча у вас замечательная. Отличная моча, скажу я вам! За такую мочу некоторые из моих пациентов даже жизнь готовы были бы отдать, во как! А вот кровь, конечно, подкачала – кое-что в ней мне не нравится, не всё в ней в требуемых пропорциях. Ну, да вы всё равно на войну идёте, так что недолго там с этой кровью проходите – где-нибудь да прольёте её, нехорошую. Видите, получается, что для вас война, в некотором роде, даже полезна для здоровья!

Смешливый такой лекарь попался, хороший, оптимистично настроенный. Поставил он мне печати везде, где требовалось, и вновь явился я к воеводе. Положил перед ним заключение медиков на стол, а он на него вполглаза лишь глянул и печально рукой отмахнулся – ступай, мол, не до тебя. Я даже немного обиделся на него за такое пренебрежение к моей персоне. Но краснорожий прапорщик мне на выходе все нужные для службы документы на руки выдал и по секрету шепнул в чём оно дело – оказывается, царь Горох новый указ сегодня издал: всех воевод старше пятидесяти лет пинком под зад гнать на пенсию, чтобы своими старческими маразмами армию не очерняли. Вот нашему воеводе напоследок перед изгнанием с государевой службы и взгрустнулось. Попрощался я с прапорщиком и на бумаги взглянул. А там написано: через два дня прибыть в ту часть, какая номером указана. Схватился я за голову: два дня всего осталось, а мне ведь ещё проводы закатить требуется! Да такие проводы, чтобы и в посёлке надолго запомнили, да и самому там, на фронте, под обстрелом вспоминать приятно было!

Заволновался я, заторопился, забегал по магазинам, из карманов последние деньги выворачивая. А после, когда уже домой вернулся, говорю Нюрке:

– Ну вот, Нюра, сбылась твоя мечта.

– Это какая же именно? – интересуется. А сама на диване лежит перед телевизором и ногти свои красит. Даже на голос не повернулась, стерва толстозадая.

– На войну меня отправляют, – говорю ей небрежно. – Сегодня у воеводы был, так он самолично меня упрашивал в армию поступать, потому как нехватка у них специалистов моего жанра.

Медленно до Нюры порой доходит, ой как медленно! Сперва решила она, что я ей шутки шучу, ртом своим заулыбалась, села на диване и вопрошает:

– Ой, да неужто правда? И когда уезжать собираетесь, Панкрат Акакьевич? Да на кого жену свою почти молодую оставляете? Смотрите, я ведь без присмотра могу и забаловать тут запросто.

– Ну, баловать или нет – это дело твоё, – отвечаю сурово. – А мне теперь некогда за твоей юбкой присматривать, у меня нынче заботы поважнее будут. Присмотр нужен – так заведи себе какого-нибудь кобеля, пусть он и присматривает.

Тут Нюрка допоняла, что разговор идёт серьёзный, без обычных милых шутейностей, и потому даже с дивана соскочила.

– Едрит-твою мать! – орёт и ногтями крашеными на меня машет, чтобы поскорее высыхали. – Панкратушка, да ты никак пьяный опять в дупель?

Но, понятное дело, и в этом её надежды не оправдались. Тогда села она обратно в диван и заплакала.

– Ох, не хватало мне ещё вдовой остаться в моём многоцветье лет! – голосит. – Ведь пойдёшь на войну, да вдруг убьют тебя там? И как прикажешь мне тогда действовать в этой неимоверно сложной ситуации? О детях подумай, сволочь!

– Да ты рехнулась, что ль, Нюра? Нету у нас детей-то!

– Вот то-то и оно, что нету! Тебе ведь некогда детей заводить – тебе бы всё по армиям шляться! Прям людям в глаза стыдно смотреть, вдруг спросят: чем это вы пять лет супружеской жизни там вдвоём занимались, что детей у вас не видать? Ну и гад же ты, Панкратка, ну и гад!