А потом Иван просыпался и сразу вспоминал, что политрука нет, а сам он лежит в госпитале с дыркой в груди, и грудь болит, и вообще всё болит, и ужасно хочется пить.

На следующий день сосед, небритый мужик лет 30 без ноги, оказавшийся из одной с Иваном роты, поведал тому, как собирали убитых после того боя, собирали быстро, не церемонясь, как выкопали огромную яму и сносили покойников в нее, и даже начали уже закапывать, когда кто-то с лопатой закричал, что «вот этот вроде живой еще». Прибежал старшина Власюк, глянул и сказал, что «всё равно не жилец», однако скомандовал доставить в госпиталь, и Ваню доставили. И было это два месяца назад, «а нынче вся их рота полегла, никого не осталось, только мы с тобой».

И каждый день приходила к Ивану Маша, поила его и кормила, подмывала и давала немудрёные лекарства. И Иван быстро поправлялся, и страшно было ему даже подумать, что чем быстрее он поправлялся, тем ближе он был к разлуке с ней, потому что чего греха таить – как очнулся он, так и глаз от неё не отрывал, нравилась ему молоденькая медсестра с бледным от постоянного недосыпа лицом, совсем уже он не мог представить себе жизни без тихого её голоса, усталого улыбчивого лица и теплых заботливых рук. Спустя месяц ему разрешили вставать, и тогда они с Машей подолгу сидели на лавочке под берёзами во дворе госпиталя, и даже пару раз целовались.

Спустя еще два месяца у госпитального крыльца стоял грузовик, возле грузовика курил шофер Кузьмич с пышными седыми усами, а чуть в сторонке – Иван, одетый во всё новое, здоровый и румяный, и надлежало Ивану явиться в редакцию фронтовой газеты и приступить к выполнению новых, не известных ему обязанностей, в связи с чем Ваня трогательно прощался с Машей, вызывая слезотечение у наблюдавшего за этим украдкой персонала женского пола, и завистливые взгляды мужского.

Грузовик направлялся в город за медикаментами и продуктами, и Кузьмич терпеливо ждал именно его – Ивана.

Ваня обещал писать, а по возможности – сразу же приехать. Маша совсем уж напоследок поцеловала Ивана в щеку, он сел в кабину, а в кузов забрались еще трое, Кузьмич завёл мотор и тронулся.

Иван еще чувствовал слабость, в груди еще возникала ноющая боль, но в душе его появилось то, чего не было никогда: желание жить и любить.

Ухабистая дорога петляла посреди леса, трясло страшно, но этот мир был прекрасен: зеленая трава, величавые сосны, пушистое мелколесье по краю дороги, и пахло земляникой, и пьянящая тишина, и очень похоже на мир, где нет никакой войны, не слышны выстрелы, и никто никого не убивает, а там, в госпитале его ждёт Маша, и закончится война, и он обязательно вернётся, и они поженятся и у них будет трое детей. Да, трое…

Машина выкатила на полянку, где дорога делилась на две: одна снова уходила в лес, другая – в поле. На развилке стоял мотоцикл, с которого слез и замахал руками сержант.

– Полем ехай! Полем, там дорогу разворотило! – прокричал он, указывая на право.

– Ясно… – буркнул в ответ Кузьмич и навалился на руль.

Дальше ехали полем, здесь дорога была ровнее, она вилась между холмиками, покрытыми невысокими пушистыми деревцами.