– Как уходить? – с волнением спросила она. – А дети? Ты же их еще не видел! Только не сегодня! Нет-нет! Завтра! Завтра!

Я заколебался. Потом, поразмыслив, решил, что один день ничего не решает. Более того, повидав детей, я еще более духом воспряну. Договорились, что я проведет день в хлеву, потом встречусь с детьми и только после этого уйду в лес».

О появлении отца я еще не знал. После завтрака я хотел уйти на улицу, но мама меня задержала. Она стала доставать платья и примерять их. Наконец, выбрала из всех самое нарядное. Меня же заставила надеть матросский костюмчик, который я ни разу после приезда в деревню так и не надел. Я ничего не понимал – зачем все эти одевания и переодевания, но было приятно снова увидеть нас в городской одежде, от которой мы уже отвыкли.

Отец в это время стоял в хлеву, приникнув к щели в воротах и с нетерпением ожидал появления своих детей. Время от времени из дверей хаты кто-то из родственников выходил, но жена с детьми не показывалась. Им начало овладевать беспокойство. У ног его, поскуливая, вертелся Додик, держа на весу перебитую лапу. Он узнал отца и жаловался ему. Отец тоже мог бы пожаловаться, но кому? «Непобедимая и легендарная» армия неожиданно оказалась опрокинутой. А ведь готовились! И вот теперь он – боевой командир Красной Армии скрывается в хлеву от немцев вместе с дворовым псом. Стыдно не только перед родными, но и перед самим собой!

Наконец, дверь хаты распахнулась и на пороге показались мы. Мама одной рукой прижимала к груди конверт со Светой, а другой подталкивала впереди себя меня. Подойдя к хлеву, она приоткрыла дверь, протолкнула вперед меня и застыла в проеме со свертком на руках. «Вот и мы!» – торжественно произнесла она. Отец так описывает впечатление, испытанное им от встречи с нами.

«Солнечные лучи освещали [жену] сзади, образовав вокруг ее головы нимб, что делало ее похожей на святую Марию с младенцем на руках. Молодая, красивая женщина… стояла и вопрошающе смотрела на меня. На ней было лучшее ее платье, которое я подарил ей. А рядом был сын в матросском костюмчике, в который он был одет, когда уезжал из Черновиц.

Мне надо было что-то сказать, как-то выразить свою радость, но мысли смешались в голове, в горле что-то забулькало. Тогда я протянул руку, чтобы погладить своего сынишку, но тот спрятался за мать. Жена поняла, что он меня не узнал, и, вытащив его из-за спины, тоненьким голоском, растягивая слова, проговорила: «Сы-ы-нок, это же твой па-а-па». Сын удивленно смотрел на меня и не мог поверить, что этот бородатый мужик в рваной одежде – его отец. Наконец, овладев собой, я стал убеждать его, что я – действительно я. Скорее всего, убедили его в этом не мои слова, а мой голос, который он помнил. Осмелев, он спросил: «Папа, а почему ты такой страшный?». Я неудачно пошутил: «Чтобы испугать немцев». Жена засмеялась и ее смех на какое-то время вернул меня в то далекое предвоенное время. Я уже более уверенно подошел к ней, заглянул в конверт, где безмятежно спала моя крошечная дочь, и погладил сына».

Увидев своих детей, отец обрел спокойствие, а вместе с ним – еще большую решимость действовать в соответствии с намеченным планом. Когда мама услышала об этом, она сказала:

– Бодик! Да куда ты такой пойдешь? Тебя такого грязного, обросшего и вшивого и в партизаны не возьмут! Надо сначала привести себя в порядок!

Доводы мамы оказались для отца убедительными. Решено было на один-два дня отложить осуществление его намерения, чтобы придать ему вид, который никого бы не пугал. Дед истопил баню, бабушка приготовила чистое белье и верхнюю приличную одежду, мама его постригла, ну а он сам сбрил бороду.