– Я не трону её ровно столько, сколько будет нужно, если я правильно тебя понял, – парировал султан спокойным голосом.

Ариф кивнул.

– Думаю, в следующие выходные…

– Завтра, – перебил его Меджид. – Я желаю видеть её завтра.

И вышел из залитого солнцем кабинета, оставив Арифа наедине с игривыми лучами, но в тени его тайных сомнений, что так внезапно заставили страдать и терзаться его душу.

Тем же вечером Ариф призвал в свои покои Мари.

На протяжении всего вечера она ощущала на себе его пристальный взгляд – холодный, спокойный и абсолютно непроницаемый. Она же почувствовала напряжение, боль, исходившую от него, и это заставляло её нервничать и теряться в догадках. Она словно чувствовала каждое его движение, будто они были крепко связаны невидимыми нитями, более крепкими, чем дружба и уважение. Ей нравился его облик. Нравилась его походка, его речь, то, как мгновенно его высокомерие сменялось пониманием. И его взгляд… Он смотрел на неё так пронзительно, словно видел что-то, что больше никому не доступно. От этого взгляда она чувствовала себя достойнее и даже возвышеннее, чем, возможно, была на самом деле. Она поднималась над собой в его глазах. Она замечала, что в его глазах она была прекрасной, в тот же миг становилась прекрасной и ощущала себя такой. Прежде единственным, кто так мог смотреть на Мари, был её муж. Влад обожал её, и теперь очень близкое и похожее она видела в глазах Арифа.

– Как прошёл ваш день? – попытавшись заполнить тишину, произнесла она.

Но ответа не последовало.

Через какое-то время, совершенно смущённая его поведением, Мари попыталась вновь:

– У вас всё хорошо? Не приключилось ли беды?

На этот вопрос Ариф лишь отрицательно покачал головой, при этом ни на секунду не отрывая от её лица сурового взгляда.

– Мне оставить вас? – последовал очередной вопрос Мари.

– Нет, – резко ответил он.

– Что же произошло, вы погрузились в глубокое молчание и точно пытаете меня?!

Услышав отчаяние в её голосе, Ариф растерянно посмотрел на Мари. Затем лениво улыбнулся, и с его лица улетучилась маска печали.

– Не знаю, поймёте ли вы меня, моя дорогая… Я стал заложником собственных стремлений, и это впервые огорчает меня. Я всегда, так сказать, проявлял слабость к своим собственным творениям. Понимаете меня?

– Смотря что вы имеете в виду под словом «слабость».

Он печально улыбнулся:

– Восхищение… привязанность… любовь… страсть.

Всё это он произнёс жёстко, так, будто презирал и отторгал эти чувства.

Мари глубоко вздохнула и попыталась уйти от опасной темы разговора.

– Ну, ваша страсть мне известна, – с обезоруживающей улыбкой заметила она. – Каждый человек привязывается к вещам, созданным своим трудом. И поверьте мне, каждый питает особые чувства, которые вы охарактеризовали как слабость, к своему произведению. Музыканты боготворят свои симфонии, художники разговаривают со своими полотнами. И попрошу заметить: я считаю настоящим произведением искусства рождение нового человека. Каждое человеческое творение, будь то ребёнок или молитвенный коврик, – это произведение искусства, заслуживающее восхищения, привязанности, любви и даже страсти.