− Знаешь, − выслушав исповедника, задумчиво произнес отец Александр, – конечно, человека калечить – грех. Но ведь, ты говоришь, этот чиновник сам драться полез, хоть и видел, что ты в форме, при исполнении, так? И ведь ты не хотел его зашибить, все нечаянно ведь вышло? Выходит, в первую очередь виноват он сам. Да, грабить – это великий грех, и плохо, что ты своего сослуживца не остановил, но ведь все это было не по злому умыслу, а просто ты растерялся, так?

− Угу, − понурив голову, подтвердил Шах.

− Значит, хоть ты грешен, но не беспредельно. Тем более ведь ты в душе давным-давно пожалел об этом, раскаялся, так?

Иван вновь молча кивнул.

− И тем более ты нашел в себе мужество открыть все мне, по сути, незнакомому человеку… Это говорит о том, что совесть в тебе не умерла и в душе Бог остался. А то, что ты про особистов рассказывал… Да, доносчиком быть нехорошо, но ведь смотри: говоришь, этот офицер заставлял своих солдат прохожих обирать, на большой грех их толкал, пользуясь своей властью? А если бы кого-нибудь из них поймали за этим делом и арестовали? И пошли бы эти бедные парни в тюрьму, а командир их как бы ни при чем остался… − священник почти слово в слово повторял то, что говорил Петраков. – Выходит, Ваня, ты большое зло предотвратил. Не невиновного оговорил, а помог преступника к ответу призвать. Который вместо того, чтобы по долгу службы со злом бороться, сам подобное творил. И подчиненных на это толкал, вместо того, чтобы наставлять честно службу нести. Так ведь?

− Да… Так…

− Ну вот видишь! А остальное… Будем молить Господа о прощении…

Батюшка накрыл склоненную голову солдата епитрахилью^>6 и начал что-то негромко говорить. Шаховцев разобрал лишь: «…Господь и Бог наш Иисус Христос… Щедротами своего человеколюбия…» и, в завершение, знакомое с детства − «Прощаю и разрешаю…»

Когда, приложившись к лежащим на аналое Кресту и Евангелию, он вернулся туда, где неподалеку от распятия его поджидал восприемник, Иван вдруг ощутил, как с души словно свалился камень. Мало того: витавший в храме приторный запах ладана перестал раздражать его, а пение хора, прежде показавшееся заунывно-тягучим, теперь звучало совсем иначе − радостно и торжественно.

Очевидно, пока он беседовал с настоятелем, Игнатов уже успел оповестить прихожан, кто такой приехавший с семейством Кропочевых высоченный стриженый парень, потому что все, кто был в храме, смотрели на Шаха ободряюще, словно радуясь, что Пашкин крестник нашел время и желание выбраться в церковь. А когда отец Александр, в сопровождении дьякона и еще одного помощника в ярко-алом стихаре, вынес из алтаря золотистую Чашу, то народ расступился, пропуская Ивана к ней первым.

Когда же он отведал Святые Дары и, подойдя к стоящему у окна столику, запил их сладковатой, по вкусу отдаленно напоминающей разведенный в воде сироп жидкостью, то ощутил, как внутри начало разливаться приятное согревающее тепло, словно в душу проник ласковый солнечный луч. Рассеял зябкую тьму, вместе с которой исчезли все прежние страхи, тревоги, сомнения. Даже недавние тягостные мысли про то, что от него до конца жизни не отстанут коварные особисты, теперь казались какой-то мелкой ерундой.

Но самое удивительное, что все действительно вышло именно так. После ареста Барина ни Петраков, ни другие офицеры из особого отдела ни разу, до самого дембеля, не тревожили Шаховцева, будто забыли о его существовании.

9

Шаховцев вздрогнул, почувствовав едва ощутимое прикосновение к своей руке. Сознание мгновенно обожгло: «Все – явились!»

Это длилось мгновение. В следующую секунду он уже пришел в себя и медленно обернулся. За спиной был Маркиз. Приподнявшись на задних лапах, он осторожно обнюхивал гостя.