Конфет и других сладостей, пока мы жили в Сураже, совсем не было. Лишь однажды, папа был в командировке в Харькове, и привез оттуда огромный кусок какой-то белой, твердой и необыкновенно вкусной штуки вроде халвы. Ее рубили сначала секачом, а потом кухонным ножом и давали понемногу нам.

Теперь я понимаю, что изложить плавно, по годам, свое детство я не смогу, слишком многое забыто, поэтому продолжаю писать только отдельные эпизоды и события, что еще помниться спустя чуть ли не 80 лет.

Надо сказать, что Сураж 20-х годов был городком, где преобладали частные одноэтажные домики, а дворики представляли собой, как правило, фруктовый сад, иногда довольно большого размера. Яблок и груш разных сортов летних, зимних, сладких и с кислинкой на рынке продавалось в огромном количестве. Их мама закупала с осени, хранились они в огромных ларях в холодной кладовке, нам разрешали есть их в любом количестве и в любое время.

Остается только добавить, что еще было много кукурузы, выращенной на своем огороде. Вареная кукуруза, посыпанная солью, была после картофлянок вторым любимым лакомством. И, наверное, такое питание заложило нам с Леной здоровье на всю дальнейшую жизнь.

Насколько я теперь понимаю, наша семья была по своему достатку очень и очень нетипична для голодных послереволюционных лет.

Возвращаюсь к более раннему детству. Сам я не помню, но мама когда-то рассказывала мне, что однажды я был близок к большой беде. В доме к зиме окна закрывали вторыми рамами, а для того, чтобы стекла меньше замерзали, между рамами ставили рюмочки с уксусной эссенцией. Однажды, когда весной зимние рамы стали вынимать, что-то не доглядели, и я схватил одну рюмочку и выпил жидкость. Была суматоха, паника, привезли врача, все могло кончиться самым печальным для меня образом, но оказалось, что за зимние месяцы эссенция сильно выветрилась. И кончилось тем, что у меня с языка только сошла кожа, и немного было обожжено горло.

А второе посещение врача я помню сам. Я бегал в столовой, забежал под обеденный стол и сильно ударился о ножку стола, рассек бровь и щеку около глаза до крови, на щеку доктор наложил шов. От испуга и боли порядочно ревел.

Так же помню еще одно посещение врача, мне 4 или 5 лет, качается зуб, но держится, кушать трудно. Мама ведет меня в город и врач зуб легко выдергивает. Возвращаемся домой и, дойдя до церкви и спуска на плотину, т. е. уже близко от дома, я поднимаю отчаянный рев. Мама с трудом добивается от меня объяснения, и я вынужден сознаться, что «не знаю, как, но наложил полные штанишки». Кое-как добираемся до дома. Быстро греют воду, наливают в большой таз и меня сажают туда. Я успокаиваюсь, а мама обещает ни Лене, никому из детей об этом происшествии не рассказывать.

Когда я стал уже читать, может быть в возрасте 6-ти или 7-ми лет, обнаружилось, что я правым косящим глазом почти ничего не вижу. Родители всполошились, и вот мы, может быть на лошадях, может быть через Унечу поездом, отправляемся в Гомель к окулисту.

В Гомеле живет семья наших друзей Маршовых – девочки Берта, Фаня и Клара, и их мама тетя Лиза. Отец уже умер. В конце 50-х годов, когда я работал в судостроительном КБ и часто бывал в Ленинграде в командировках, я снова несколько раз встречался с ними. Запомнилось только, что младшая из сестер Клара окончила консерваторию и скрипачкой работала в большом симфоническом оркестре.

В Гомеле мы были несколько дней. Врач велел купить лупу и каждый день какое-то время читать с помощью лупы, закрыв здоровый левый глаз. Однако, это ничего не дало, несколько месяцев, наверное, под наблюдение Марьи Ивановны, я пытался так читать, но лучше не стало, так я и дожил до преклонных лет, пользуясь, фактически, только одним глазом.