Ветер и пурга, здесь, надолго поселились, стали по-своему править, мороз старый кряхтящий с собой принесли. Всех подчинили стихии: и животных и растения, горы местные и камни, реки и топкие северные болота. Один остался не подвластным стихиям, крепкий Духом и телом своим Человек. Жил он по другим законам, по заветам природы и Бога – отца своего. Никак не прощали, за это, стихии Человека не покорного, все учить его пытались испытаниями своими испытать…

Пурга все никак не прекращалась, дергала чум за пологи, со злости трепала оленьи шкуры. Не могла никак его разрушить, – людей оттуда выгнать не могла.

Кряхтел старый мороз, крепко сковывал воздух, и снег уплотнял своими ногами. Топтался он рядом с жилищем, прислушивался, услыхать хотел, о чем говорили люди. Но как ни старался он, – ничего не услышал через стенки чума, любопытство свое никак не утолил. Рассердился тогда мороз, оленей пастушьих, с собаками, попробовал заморозить. Но не замерзли олени и собаки, потому, что природа, им, теплые шубы дала. Лежат они на снегу отдыхают, на ветер никак не реагируют и на крепкий мороз.

Усилилась пурга, подхватила дым сверху жилища и понеслась по бескрайней тундре. Непривычный запах у дыма, вкусный. Вдыхала пурга дым: голова у нее кружилась от этого. – Пьяная становилась пурга, вредная, непослушная. Утихала на время, она, оседала, чум человеческий белым посыпала…

Вышел пастух из чума, полог отогнул. Почерпнул из плошки горячего бульону, и мяса кусочек с вареной кости срезал. Пошептал что-то на своем языке, поднял голову к небесам и разбрызгал бульон с мясом по ветру.

Подхватила пурга брызги и мясо, и снова понеслась по бескрайней тундре, прихватив с собой крепкий старый мороз.

Почерпнул пастух еще бульону с мясом, слова другие прошептал и снова разбрызгал. Ухватил ветер брызги бульонные, с кусочком мяса, и унес их в высокие зимние облака.

Достал пастух ложкой горячего из тарелки, еще мяса кусочек отрезал. Слова повторил и опять разбрызгал. Помолился, он, Богу, за жизнь свою пастушью его поблагодарил.

Прилетел ветер из под самых облаков, схватил угощения человеческие. Насытил плоть свою воздушную, Дух, свой, голодный утолил. Насытилась и пурга, успокоилась, позволила снегу спускаться с небес. Снежинки у снега поменялись: вместо рваных морозных колючек, стали легкими и пушистыми. Заполонили собой Всё, что было на небе и на земле. Стало Всё невидимым, однотонным и белым, Ничего не видать сквозь волшебный пух. Звуки совсем приглушились, тихо стало в тундре, безмолвно.

Только в чуме негромко трескал огонь, разливал тепло по всему жилищу. Пастухи собрались вместе и сели ужинать, закончили все свои дела. На ужин у них как обычно: похлебка из оленины, сдобренная солью и душистыми травами. Потрудились пастухи, заготовили их, коротким северным летом.

Зима длинная в этих краях, целых девять месяцев без просвета и без тепла. Мороз здесь крепкий трескучий, порою сильно звенит, Землю собой выхолаживает. Вьюга воет зимой, и пурга метет, – тоску на Природу вдвоем наводят. Тоскует она, печалится, былое прошедшее лето вспоминает.

Некому в тундре с морозом бороться, некому его прогонять. Так он и властвует на своей территории, сохраняет зимний порядок. Ни одна стихия зимой теплом не дышит, только лишь холодом, все ему подчиняются, все от него зависят.

Стабилен мороз в своей сути холодной, в отсутствии любого тепла. – В этом его сила, – в этом его весь морозный Дух.

Однако Природа сильнее мороза. Попечалится, она, зимой, покручинится, и за свое опять возьмется. Возвращает Природа весну назад, первые оттепели и ручьи с капелью, возвращает в великую тундру. За ней, за весной, птицы прилетают, новую жизнь за собой приводят. Просыпаются жители тундры, оживают, кормятся свежей пищей: зеленой и сочной. Плодится северная дичь, прирастает в тундре своим числом.