– Нет.
– Твоя старая няня, она у нас теперь всем занимается.
– А это что за здание? – спрашиваю я.
Отец рассмеялся.
– Это ошибка с моей стороны. Выстроил я этим олухам школу, – да детей не хотят туда посылать, говорят, что им это ни к чему.
На дороге показалась тележка, запряженная сытой холеной лошадкой; ехал не спеша, трушком благообразный старик с седой бородкой в суконной поддевке; он поклонился и остановил лошадь.
– Здравствуй, Иван Петров.
Старик, кряхтя, снял шапку и степенно подошел.
– Здравствуй, Ваше Превосходительство Георгий Ермолаевич, здравствуйте, молодой барин.
Отец ему протянул руку (что меня поразило). Тот ее почтительно пожал обеими руками.
– Откуда Господь несет?
– Да ездил тут по делам, мост осматривал.
– Ну, что?
– Ничего. Две балки забраковал да пару велел еще болтами закрепить. Мост ничего. Зато шоссе, накатка. Одно горе.
– Знаю. Я вчера проезжал; мы по этому поводу с исправником уже перетолковали.
Старик смеется.
– Ну, если ты, Ваше Превосходительство Георгий Ермолаевич, уже с исправником переговорил, то подрядчик исправит.
– Посмотрим, – отвечает отец. – А как дела в Совете?
– Ничего.
– Иван Иванович заходит?
– Заходит.
– А Пазухин?
– Болен. Ну, прощения прошу. Спешу. А то никуда уж не поспею.
Отец опять подал руку, и старик поехал.
– Побольше бы таких! Одно слово – министр. Говорить у нас все умеют. Но как до теплых мест добираются, работать прекращают. Где хочешь смотри, везде одно и то же. Людей не хватает.
– А кто он такой?
– Простой крестьянин. Бывший крепостной, бывший управляющий имения в Ранцево. Еще недавно в лаптях ходил. Теперь даю ему руку и сажаю рядом за столом. Член нашей земской управы. Почтенный человек.
Калина
Как-то я зашел в комнату Калины. Постель, два стула, большой стол, на котором лежали неоконченные литографии, на стене гитара, одностволка с ягдташем и старая шляпа с орлиным пером. Он лежал и читал.
– Что ты, Калина, никак читать научился?
– Грамер и литератюр, – нарочно коверкая французские слова, сказал Калина. – Научился, не весть какая наука. Нельзя-с теперь: свободными людьми стали. На охоту, что ли, пришли звать? Что ж, пойдемте. Выводок куропаток тут близко.
– Нет, просто с тобой поболтать хочется.
– Ну, тогда пойдемте в парк. Ишь сколько тут мух набралось. Да и душно сегодня.
Мы отправились в парк и легли на траву в тени столетней ели.
– Хорошо тут, – сказал Калина. – У вас в Швейцарии, я думаю, таких деревьев не найти.
Я ничего не ответил. Было так хорошо, что и говорить не хотелось. Мы молчали довольно долго.
– А я от вас уйти хочу, – вдруг сказал Калина.
– Что ты, ошалел?
– На свет Божий хочу посмотреть. Ну, что я видел? До стола еще не дорос, а уже в казачках служил; с малолетства все при господах. Трубку подай, за дворецким сбегай, харкотинья вытри – вот и вся моя жизнь. Эх, Николай Георгиевич, нелегка наша лакейская жизнь. Сколько раз хотел на себя руку наложить. Да кому я говорю? Я хам, вы знатный барин. А помните, как я вас тогда подобрал? Да что! Что же, жилось мне, правду сказать, много лучше, чем другим из нашей братии, и вы, и Юри… Георгий Георгиевич меня любили, и Христина Ивановна, Бог ее храни, а потом и батюшка ваш меня опекать стал, а душа, душа божья есть у человека или нет? А без души-то жить никак невозможно.
Опять наступило молчание.
– Да, кроме того, и стыдно мне жить тунеядцем, у вашего батюшки на содержании. Скольких у них, у папеньки, теперь и без меня этих дармоедов на плечах. Другие господа всю свою дворню, то есть уже негодных беззубых старух и стариков, распустили. Иди себе, говорят, братец, куда хочешь. Ты теперь вольный. А куда он пойдет? чем кормиться будет? А папенька – «живи себе, старик, – говорит, – на здоровье, и для тебя хлеба хватит». Нет, Николай Георгиевич, нужно быть и справедливым. Немало я от них под сердитую руку затрещин и колотушек получил, когда они не в духе были, а что правда, то правда. Я еще молод, рисовать умею, сам себе кусок добуду.