«Пола! Пола!» – послышалось вдруг. Как же не хотелось, чтобы меня именно сейчас потревожили! Но я все-таки улыбнулась, ведь меня позвала маленькая Катя, самая юная из нас – такой была и я два года назад, когда состоялся мой дебют на сцене. Мы с нею, две малышки, включились в гонку со всей вселенной, и притом каждая была уверена, что именно она станет главной звездой представления. И эту гонку мы не могли не проиграть, потому что, пока мы стояли на сцене, погрузившись в свои мечтания, Господь уже зажег первую яркую звезду, которая увенчала крышу Бельведерского дворца, прямо над балюстрадой. Я зажмурилась и пробормотала:

– Свет звезды, яркий свет, первой звездочки завет…

– А что ты сейчас пожелала? Чего ты хочешь больше всего на свете? – спросила Катя. – Ой, нет, не говори, а то волшебство не случится и желание не сбудется.

Когда Катя принималась щебетать своим тоненьким милым голоском, казалось, будто звенят колокольчики.

– А тебе нравится тут, в Лазе́нках? Правда красиво? – не унималась она. – Правда чудесно? Даже божественно, да? Прямо как…

– Да, как во сне.

– Вот-вот, – восторженно кивнула она. – В чудесном сне!

Она уставилась в полумрак, в котором лишь розовато-сиреневые тени окрашивали подмостки сцены, и сказала:

– А ты такая грустная.

– Правда? – удивилась я, вдруг осознав, что и в самом деле грущу, но тут же принялась отнекиваться: – Я? Что ты! Ничего подобного! Просто сейчас свет такой. Хорошо бы поскорей совсем стемнело и все бы уже собрались в зале. Все-все. Потому что будет так здорово!

– А мне всякий раз почему-то неприятно. Ведь когда мы выходим на сцену, тут же начинаются ахи да охи: ах, какие же они миленькие и так далее… Нам вроде бы и делать ничего не нужно, только быть милыми созданиями.

– Но ты же пока ничего особенного и не умеешь, – сказала я, впрочем вполне беззлобно.

А сама принялась делать пируэты по всей сцене, выкрикивая в темноту:

– Боюсь сцены! Боюсь выступать!

Тут дворец неожиданно осветился, ярким пятном пронесся у меня перед глазами. Я перестала кружиться, так как вдруг устала и задохнулась, а Катя весело рассмеялась:

– Это ты-то боишься сцены? Ты?..

– Да вот что-то я в последнее время устаю. Даже страшно порой. Я ведь хочу… ну… а сама так устаю. Что же со мной будет, если не получится стать… – тут я рассмеялась, но все же продолжила: – …целым миром? Странно, да? Я в самом деле хочу стать всем на свете, целым миром. Всем, что в нем существует.

Тут я так расхохоталась, что встревоженная Катя в конце концов потянула меня за руку со словами:

– Пойдем лучше за кулисы, а то скоро уже начнут.

Звуки, доносившиеся из зала, шум собравшихся зрителей напоминали шелест в зарослях камыша, продуваемого ветром, а позже оглушительные аплодисменты, раздавшиеся по окончании представления, прозвучали, завершая этот, все же исполненный счастьем вечер, будто раскаты грома в летнюю грозу.

Приступ усталости, который так напугал меня тогда, перед началом представления, вовсе не был плодом моего воображения. Я уже довольно давно ощущала вполне реальную, сильную усталость, и это очень мешало мне. Я попыталась убедить себя, что слишком много на себя взвалила. Подъем по крутой лестнице от дома к театру, рвение, с каким я выполняла экзерсисы в балетном классе, долгие репетиции в театре, домашние уроки с учительницей – все вместе давало такие нагрузки, что порой было мне не по силам. Я очень надеялась, что летнее ничегонеделание поможет привести все в норму.

Сразу после представления в Лазéнках мы с мамой отправились на целый месяц в Брдув, где жила моя тетя Мария. Брдув был небольшой деревней в центре богатого сельского региона, где стояло множество великолепных усадеб польских аристократов. Мама родилась в этих местах и провела здесь всю свою молодость. Пока кучер вез нас от станции до теткиного дома, я стала куда лучше понимать, глядя на окружающие ландшафты, откуда у мамы это состояние безмятежности, умиротворенности, ее хладнокровие, откуда ее спокойствие, позволявшее справляться со всеми напастями, которые никак не оставляли нас. К этому располагала сама природа: на все стороны, сколько хватало глаз, на многие мили простирались изобильные угодья, притом не было и намека на какие-нибудь горы или хотя бы холмы, отделявшие земной простор от небесного.