При восшествии на престол императора Павла Остерман удалился в Москву, получив титул канцлера. Его старший брат, сенатор, известный своей рассеянностью, также жил в Москве; оба старца были еще живы во время коронации императора Александра. Так как у них не было прямого наследника, они избрали наследником графа Толстого, принявшего фамилию Толстой-Остерман. Это был тот самый Толстой, который позднее отличился в сражении при Кульме, где он лишился ноги.

Граф Самойлов, генерал-прокурор (эта должность совмещала тогда обязанности министров внутренних дел, юстиции и финансов), хотя и был племянником Потемкина, но являлся одним из наиболее усердных льстецов Зубовых, бывших, как все это знали, открытыми врагами его покойного дяди. Самойлов не блистал умом, он был даже смешон своей глупой гордостью. В сущности, он не был злым, но, по очень верной характеристике Немцевича, вершил зло в силу отсутствия способности разбираться в вещах, низости и трусливости. Оставляя его у дел, Екатерина хотела доказать миру, что даже и с таким тупоумным министром может управлять огромным государством. Самолюбие побуждало ее утверждать, что она в совершенстве постигла законодательство и все, что касалось управления делами, и, надо сказать правду, в ее царствование внутренняя организация государства была и в самом деле значительно улучшена. Самойлов же не имел никакого значения, и горе тому, у кого было к нему какое-нибудь дело.

Так проходили дни и недели, всегда в движении, в новых впечатлениях, то неприятных, то безразличных, хотя всегда развлекавших нас. Но ни постоянная забота вернуть имущество родителей, ни великолепие общества, в которое мы были брошены, не заглушало других чувств, пустивших глубокие корни в наших душах.

Возвращаясь домой, мы принимались думать о родителях, о сестрах, об отечестве, о самих себе и о том грустном положении, в котором оказались. Самой горькой была для нас мысль, что в то время, когда мы развлекались на балах и пользовались разными удовольствиями, рядом с нами лучшие из наших соотечественников сидели под замком.

Было очень трудно и опасно пытаться получить о них какие-либо известия. Однако в этом деле нам помог случай. После второго раздела, когда часть польской армии, в Украине и Подолии, в силу необходимости перешла на службу в русскую армию, два малоизвестных молодых человека надели русский мундир и сумели проложить себе дорогу к службе при Платоне Зубове. Один из них, по фамилии Комар, теперешний подольский миллионер, был нам немного знаком, так как его отец управлял делами моего деда. Фамилия другого была Порадовский, впоследствии он достиг чина генерала, отличался храбростью и умер на войне в 1812 году.

Порадовский служил офицером в полку моего зятя, князя Вюртембергского. Таким образом, мы были старыми знакомыми. Эти два господина, главным образом Порадовский, нашли возможность добыть кое-какие сведения о наших заключенных. Через них мы узнали, что из военных только Немцевич, Конопка и Килинский, всего три человека, сидят еще в крепости, а Костюшко переведен в какое-то другое место, и относятся к нему со вниманием и уважением. Костюшко находился под надзором майора Титова, очень привязавшегося к нему. Титов рассказывал про него некоторые подробности, не имевшие, в общем, никакого значения (бедняга майор был чисто русский человек, очень малообразованный), но, поскольку они имели отношение к такому человеку, их с интересом слушали даже в Петербурге и передавали потом друг другу на ухо.

Потоцкий, Закржевский, Мостовский и Сокольницкий были заключены отдельно, в доме на Литейном. Не имея возможности сделать для них что бы то ни было, мы любили все-таки проходить или проезжать по этой улице, в надежде хоть мельком взглянуть на них. Иногда, действительно, нам удавалось видеть, как они проскальзывали, как тени, перед нашими глазами. Но нас-то они, по всей вероятности, никогда не видели, так как дом был тщательно охраняем и внутри, и снаружи. Как бы там ни было, у нас каждый раз сильно билось сердце, когда наши взоры обращались к окнам, за которыми были заперты люди, мало известные нам, молодым, лично, но дорогие каждому истинному поляку.