Проехав через Галицию, после нескольких остановок мы прибыли в Пулавы, где с того времени и поселились.

В Пулавах для нас началась совершенно новая жизнь. Мы принялись за учение систематически и серьезно. До сих пор наше образование было элементарно и шло с частыми перерывами, но с приездом в Пулавы сделалось почти единственным нашим занятием.

Люиллье, о котором я уже упоминал, преподавал нам математику и всеобщую историю, Цесельский – историю Польши, Княжнин – литературу и латинский. Древние языки вел вначале датчанин по фамилии Шоу, а затем – Гродцек, сделавшийся позже профессором университета в Вильно.

Я теперь точно не помню, в то ли время или позже отец взял нам в гувернеры члена Национального собрания Дюпона де Немура, приобретшего некоторую известность во Франции, где его уважали за характер и нравственные качества.

С ним приехал в качестве секретаря некто де Нуайе, оказавшийся чрезвычайно надоедливым человеком. Он постоянно ухаживал за госпожой Пти, и однажды, когда он постучал к ней в дверь, она, не зная, как от него избавиться, ответила: «Милостивый государь, меня нет дома».

Дюпон оставался у нас недолго, вскоре он возвратился во Францию. Я встретился потом с ним в Париже во время Реставрации. Он явился ко мне в качестве моего бывшего гувернера, но я совершенно его не помнил.

В Пулавах у нас был также учитель фехтования. Каждое утро, как только мы вставали – а вставали мы очень рано, – он давал нам урок в саду, и затем уже мы переходили к другим занятиям.

Кроме занятий, у нас случались и удовольствия, такие как, например, поездки в Конску Волю к Филипповичу, управляющему имениями Пулавы, прогулки верхом, а в особенности – охота по холмам с борзыми собаками. Мы называли эту охоту «идти на холмы» или «идти за холмы в можжевельник». Я страстно любил охотиться, в особенности с борзыми собаками. В лесу подле Яновиц было лисье логовище, и нам доставляло огромное удовольствие выгонять оттуда лисиц гончими собаками.

Мы бывали также у госпожи Пясковской, муж которой, по прозвищу Паралюш, реставрировал дворец Фирлеев в Яновицах и украсил его прекрасной живописью. Я помню его очень хорошо: он был большого роста, говорил присвистывая, славился своей расточительностью и поэтому несколько раз разорялся, но ему всегда удавалось снова разбогатеть. Одной из особенностей его любви к роскоши была страсть к вышитому платью, какое носили в то время; он придумал обшивать платья разными цветами с обеих сторон, чтобы их можно было надевать, выворачивая наизнанку.

Пребывание моего отца в Литве привлекло к нам большое количество уроженцев этой провинции. Между ними были: Тышкевич, Вешгерд, Скуцевич, который впоследствии вел дела моего отца, Гребницкий, Сиген, сопровождавший нас в Подолию, и Сорока, который во время революции 1830 года, несмотря на свои преклонные года, отличился сопротивлением русским и твердостью перед их невероятной жестокостью. Он умер вскоре после этого.

Из Литвы приехало также несколько молодых людей, чтобы получить у нас некоторое воспитание. Их присутствие оживляло Пулавы в свободные от занятий часы. Назову из них Кинбара и Шпинека, которые прожили у нас несколько лет и многому научились.

Вместе с нами учились Франциск Сапега, сын литовского канцлера, порученный моей матери ее сестрой, княгиней Сангушко, и молодой Шимановский. При князе Франциске находился некто Сиплинский, бывший воспитанник кадетского корпуса. Сиплинский походил на Цесельского, но был менее способен. Это был очень добрый и очень религиозный человек. Также в помощь Цесельскому прикомандировали еще одного молодого офицера, только что окончившего кадетский корпус, по фамилии Рембелинский. Это был веселый, остроумный человек, довольно сведущий в математике, он мог бы быть нам очень полезен, если бы мы умели воспользоваться его добрым желанием и готовностью. Но мы пользовались его обществом гораздо больше для развлечений и удовольствий, чем для приобретения необходимых знаний.