– Теперь вижу, что вы точно мужик, и недаром лишены надежды войти в лучшее общество, – сказал я, стараясь продвигаться к ружьям и морщась от боли.

Бакстон глядел на меня налитыми кровью глазами, едва ли смысл моих слов доходил до его рассудка. Тем не менее я продолжал свою речь, как человек пытающийся заговорить рычащую злую собаку.

– Но ведь я не мужик, Бакстон, и по-мужицки драться не намерен. Кроме того, хотя я уступил вашему желанию и согласился на поединок, уверен, что за это нарушение дисциплины и мне и вам грозит суд, если только дело выплывет наружу.

В этот момент я заметил вдали фигуры двух моих солдат, тащивших тушки навязанных на длинную жердь зверьков, напоминающих наших сусликов.

– Оглянитесь, Бакстон, – воскликнул я, надеясь, что вид свидетелей вернет ему благоразумие. Но мой противник принял мои слова за хитрость, к которой нередко прибегают в драке, и в ту же минуту направил мне в лицо удар такой силы, что, если бы я не успел подставить руку, размозжил бы мне голову. Я услыхал треск ломавшихся костей и все потемнело у меня перед глазами. Вторым ударом Бакстон сшиб меня с ног, и третьим, наверное, прикончил бы, если б его не оттащили.

Я плохо помню, как добрался до шлюпки, как на полпути к «Эдгару» мы встретились со второю лодкой, посланной нам на встречу, как Филипп Блейк то поддерживал ускользающее мое сознание разговором, то принимался бранить людей, сделавших мне неудачно перевязку, которая вся почернела от крови и торопил гребцов. Первым кого я увидел, совершенно очнувшись, был доктор.

– Нет у меня пациента более покладистого, – заметил он, отводя от моего лица флакон с нюхательной солью, – Обычно мне приходится иметь дело с дьявольской бранью, скрежетом зубов, нечеловеческими воплями. А вы, сэр, подобно даме, лишились чувств, как только я принялся вправлять кость, и ничем меня не обеспокоили. Я не раз пользовал раны подобные вашей, но никогда мне не удавалось выполнить свое дело с таким успехом. Вас и держать не потребовалось. К зиме рука будет здоровая.

С этими словами доктор хотел было по обыкновению потрепать меня по плечу, но передумал, возможно, опасаясь побеспокоить мою рану.

– Теперь я вас оставлю, потому что мое внимание требуется больному куда более важному, – прибавил он и отвечая на мой вопросительный взгляд пояснил, – капитан занемог, если б я не спустил ему вовремя кровь, мог бы приключиться удар. У всех силы на исходе, сэр, к тому же климат здесь мерзкий.

На другой день происходил суд, и вся команда была выстроена для наблюдения за экзекуцией. Капитан, поддерживаемый с одной стороны доктором, с другой – Берендорфом, исполнял роль судьи несмотря на свое нездоровье. Сначала привели к присяге Бакстона, потом солдат-свидетелей, но на меня никто не обращал внимания и ни о чем не расспрашивал. После того, как зачитали положение о поединках, учиненных на военном судне и объявили о имевшем уже место смертоубийстве от руки Бакстона, ему был вынесен приговор «повешение». Наш профос, исполнявший обязанности дворника и палача, накинул Бакстону веревку на шею, а капеллан дал последнее напутствие. Капитан мрачно наблюдал за всеми этими приготовлениями, готовясь подать знак к казни своего любимца.

Зрелище это стало первой виденной мною картиной насилия, виной которого был я, а жертвой – Бакстон, как мне было хорошо известно не питавший ко мне никакой личной вражды, но только исполнявший приказ своего командира. Последний взгляд свой, перед тем как на голову ему одели мешок, несчастный устремил на меня. Я не смог снести этого знака упрека и отчаянья и выйдя вперед, просил позволения обратиться к капитану, сам еще хорошенько не понимая, что я ему скажу.