И вот в один прекрасный день мы так-то выехали в Осколково, и мачеха не приехала! Было общее разочарование, и виноват в этом был я, но раз уж я вступил на этот путь, ничего другого не оставалось. На другой день я опять дал сигнал, и она опять не приехала, то же и на третий день: не едет и все тут. И на станции чувствуем себя неловко: какие-то дурачки, едем целым кортежем и никого не встречаем. На четвертый день я поехал с девочками на паре в город посоветоваться с тетей Лизой, но на всякий случай по дороге завернул в Осколково взглянуть на поезд. Поезд подошел и, к моему ужасу, я увидел мачеху со всей ее свитой. Мачеха сделала разочарованное лицо и сказала: «Не сумели встретить». Я пытался оправдываться, но не было мне оправдания. Адвоката у меня в то время не было, и я так и остался виноват.

Насколько мы еще в то время были детьми, видно из наших игр. Мы пристрастились ездить верхом на палочках и гоняли наперегонки, причем в нашем представлении были палочки, которые бегали медленно и были быстрые палочки; эти мы ценили особенно, на них победа будто бы была обеспечена. С нами в то лето жил воспитанник тети Сони, Емеля Радько. По-видимому, у тети Сони его не очень баловали изысканными блюдами, мы же обычно не съедали всего, что нам клали на тарелки. Недоедать же было воспрещено, поэтому мы клали часть своих блюд ему на тарелку, чем он был очень доволен. Помимо этого, он всегда старался съесть что-нибудь, по его мнению, особо питательное, и мы по его наущению варили какао на сливках и вбивали туда еще желток яйца. Получалось приторное густое месиво, которое мы с Емелей пили, убежденные в его целебных свойствах. Иногда, когда у нас не оказывалось какао, мы снаряжали какого-нибудь малого верхом к тете Соне, он привозил оттуда какао и вместе с нами пил эту гущу.

Среди наших деревенских друзей был один – Васька по прозвищу «Шокол»; он как-то приучил себя есть сырьем живую рыбу и охотно эту свою способность демонстрировал. В то лето этот Васька изобрел способ колоть толстые суковатые поленья. Он буравил в полене дыру глубиной 15—20 см, насыпал туда порох из Николаевой лаборатории, затем забивал дыру деревянной пробкой, в пробке сверлил буравчиком тонкое отверстие и вставлял в него фитиль из пакли, смоченной в масле. Потом он зажигал фитиль, после чего мы все убегали и прятались за какое-нибудь укрытие. Через пару секунд раздавался сильный взрыв, пробка вылетала и полено оказывалось расколотым на части.

Этот же Васька охотно пил спирт – тоже из Николаевой лаборатории – и не только неразбавленный, но даже настоянный на красном кайенском перце. Выпьет мензурку в сто грамм и, к нашему удивлению и восхищению, даже никак не реагирует.

Живя в Пятовске, мы часто ходили к дяде Володе в его усадьбу: это было совсем недалеко. Дядя любил пчеловодство, был в этом деле большой искусник, говорил, что пчела его любит. У него в усадьбе росло порядочное число лип, поэтому в некоторых ульях он собирал липовый мед, в отличие от остального – преимущественно гречишного. Мне больше нравился гречишный, удивительно душистый. Когда летом едешь полем цветущей гречихи, ветер доносит чудесный запах цветов, запах сладкого меда. Как-то мы с Николаем, бродя возле дядиных лип, открыли, что листья липы имеют некоторый своеобразный вкус и их даже можно есть. Мы тут же их наелись, и результат оказался плачевным: болела голова, тошнило, и нас отпаивали молоком.

Когда еще отец живал с нами Пятовске, я объелся грушами так сильно, что стонал и катался по полу от боли в желудке. Мне пытались помочь, но все без толку. Послали в город за доктором, тот приехал, ни к какому решению не пришел и велел подождать. Тогда за меня взялся отец: он велел принести в детскую ванну холодной воды из криницы и посадил меня туда. Было ужасно холодно, я стучал зубами, но терпел: другого выхода не было. По истечении десяти минут меня из ванны выпустили, я согрелся, желудок подействовал, всю хворь как рукой сняло и мне захотелось есть. Этот случай еще раз убедил отца, что «доктора – шарлатаны».