Своими окнами она выходила на дворовую уборную, покрашенную гашёной известью, а значит, беловатую, с прилегающей к ней помойной ямой. Близость к местам общего пользования означала постоянно стоящий в воздухе специфичный «аромат», получающийся от смешивания запахов фекального аммиака и хлорки. Такой "запашок" насыщал воздух во дворе, особенно в тёплую погоду летом. Балконом, естественно, пользовались только в летние месяцы, а зимой он служил холодильником и кладовкой для летних вещей. Надо отдать должное этой пристройке: там стояла прохлада в душные летние дни, где при желании даже можно было спать летом. К запаху, как известно, обычно постепенно привыкаешь и через некоторое время перестаёшь его замечать.

Однако такие «мелочи» не пугали Эбэбэ и её многочисленных подруг, и они с удовольствием устораивали свои чаепития на балконе с долгими не спешными беседами, как правило, связанными с местными сплетнями, жалобами на детей и внуков, и, наверное, промыванием костей всех и вся. Мы же с братом после быстрой чашки чая с каким-нибудь чудом бабушкиной кулинарии любили выходить наружу на сам «балкон», или сидеть на покатой крыше соседнего сарая и переговариваться с дворовыми ребятами, которые, конечно, были нашими друзьями. Двор на Парижской Коммуне являлся удивительным местом: там жили русские вперемешку с многочисленными татарскими семьями, и все жили очень дружно – все обо всех всё знали, секретов как-то не было, и жизнь текла удивительно ладно. Русские говорили бойко по-татарски, а татары, естественно, не могли не говорить по-русски. Никак не забуду одного мальчишку по имени Ванька, которого татары звали непременно как «Банька» не потому, что хотели надсмехнуться над ним, а исключительно в силу особенностей фонетической системы татарского языка, в которую здесь вдаваться совсем не место. Никто никогда ни на кого не обижался и не обращал на такие мелочи внимания. Мальчик этот принадлежал к чистокровной русской семье, и он так уверенно "шпарил" на татарском, что мне было даже обидно: ведь я, к своему стыду, с такой лёгкостью, как он, не мог изъясняться на моём родном языке. До сих пор обидно, даже по прошествии целого полувека с гаком.

В глубине двора дома Эбэбэ возвышался высокий глухой забор, за которым находилось трёхэтажное здание интерната. Для меня это заведение было покрыто какой-то тайной. Интернат для детей без родителей. Подсознательно я задавался вопросом: «У всех детей есть папы и мамы, а где родители этих детей?» Конечно, ответа на этот вопрос у меня не находилось. Двор интерната являлся запретной зоной для нас, однако мой старший брат Раис с мальчишками постарше часто перелезали через забор на загадочную территорию со своими секретными планами сходить «на разведку». Я же оставался с ребятами моего возраста на дозволенной части двора. Детей во дворе было много, и, как это водится по законам детства, все делились на «старших» и «молокососов», т. е. младших, которые были «слишком сопливыми, чтобы ходить со старшими пацанами в разведку в интернатский двор». Мне, понятно, было обидно, но таков был заведённый порядок, и если ты ослушался старшего мальчишку, то получал заслуженно по шее или подзатыльник, а то и два, и это было нормально.

Позже, когда уже немного подрос, я всё же одолел тот высокий забор в дальнем тупике двора и изучил запретный мир, окружавший интернат. К тому времени он, видимо, закрылся, потому как двор был безжизненным, всё казалось запущенным и печальным. Однако это разочарование было вознаграждено новым открытием: как оказалось, территория, окружавшая здание интерната, граничила со стадионом «Спартак», и, если перелезть через этот не менее высокий забор, ты сразу попадал прямо на беговую дорожку «Спартака». Такая находка, казалось, стоила покорения заборов и опасопасности быть обнаруженным сторожем интерната, который мог бы пожаловаться Эбэбэ, что бы означало выговор и нотации от бабушки, но это не казалось самым страшным наказанием. Вот если бы она в свою очередь пожаловалась нашим родителям, вот это могло бы закончиться для нас печально. Наш отец был из очень строгих.