Отец в ответ усмехнулся.

– Да брось ты, какие друзья! Сразу видно, что ты деда своего толком не знал. У него друзей отродясь не было. Не доверял он людям, относился к ним всегда с подозрением. Как зыркнет исподлобья – мороз по коже.

– Разве может быть, чтобы человек совсем без друзей… – начал было Геннадий, но тут же осекся, вспомнил, что у него самого нет ни одного настоящего друга. Легко, сходу завязывая знакомства с людьми, он в какой-то момент вдруг всегда притормаживал. Что-то внутри него начинало бунтовать против чрезмерного сближения с кем бы то ни было. «Может, это такая болезнь наследственная?» – подумал Геннадий. Хотя вот отец, наоборот, пошел в бабушку Варю – был душа нараспашку, имел по жизни много приятелей. Но, кажется, даже он с дедом Акимом не ладил.

– Дались тебе эти друзья! Тут другое в письме интересно, – прервал отец его размышления. – Посмотри, куда она целует его – в родимое пятнышко на груди. А ведь у деда твоего, Генка, на груди было пятно. Слева над сердцем размером с монету.

– Разве?

– Да-да, но только было его не видно – грудь-то у деда волосатая была. Я лишь после смерти, когда тело обмывали, на это пятнышко внимание обратил.

Геннадий задумался.

– С какую монету, говоришь? – спросил он отца.

– С пятидесятирублевую, – усмехнулся тот и, сложив пальцы, показал примерный размер.

– А в каком именно месте было пятно?

Отец ткнул себе пальцем над левым соском. Геннадий вздрогнул – в этом самом месте и точно такого размера была рана на трупе в его сегодняшнем сне. На его трупе… Что за совпадение!

– Так что же это получается, Дарьюшка деду, что ли, писала? – испуганно выдавил он из себя удивительную догадку. – Это дед, что ли, Лазарь Черный?

– Вряд ли, – покачал головой Павел Акимович. – Дед у нас 1911-го года. А письмо датировано 23-м. Ты хочешь сказать, что девушка, – а ей, судя по фотографии, лет восемнадцать-двадцать, – писала двенадцатилетнему пацану, называла его «любимый мой», целовала в грудь и просила убить братьев Р., от которых, возможно, была беременна? Бред какой-то!

– Странно все это, – согласился Геннадий. Хотя куда более странным для него сейчас было все же превращение раны из его сна в родимое пятно из Дарьюшкиного письма. Геннадий перевел взгляд на пулю, лежащую на столе. И у него опять, точь-в-точь как во сне, при одном лишь ее виде голова закружилась. Непонятное дурное предчувствие мурашками побежало по коже.

– …Хотя, с другой стороны, – рассуждал тем временем Павел Акимович. – Я сейчас вот о чем подумал. Это ты у меня ранний ребенок. А когда я у отца родился, ему уже 36 лет исполнилось. Целая жизнь была позади. Но, если разобраться, ничегошеньки мы про эту жизнь не знаем.

Геннадий почти не слушал родителя. Ему начало приоткрываться что-то важное и пугающее, а голос отца лишь сбивал его с мыслей.

– Как не знаем? – рассеянно спросил он. – Про войну же дед много всего рассказывал…

– Да я вовсе не войну имею в виду, а предвоенную жизнь твоего дедушки. Никогда он о своей молодости не говорил. Где жил? Чем занимался? И как я за все эти годы не догадался его расспросить. Просто в голову не приходило. А еще у нас с тобой по отцовской линии – ни единого родственника. Там, в Луге, где-то валяется старый семейный альбом. В нем нет ни одной фотографии не то что родственника его, но даже и самого деда в молодости. Мы даже не знаем, где он родился… Черт! (Отец хлопнул себя ладонью по лбу). Наверняка место рождения в паспорте было прописано, а я даже не изучил его толком, когда в загс сдавал перед похоронами! А тут еще пуля эта…

Павел Акимович взял со стола кусочек свинца и стал его изучать. Головокружение усилилось – у Геннадия перед глазами снова поплыли разбитые губы Полины и свое синее, неживое лицо. Пуля же словно была доказательством того, что все это ему не мерещится.