С четырьмя сумками, набитыми простынями, наволочками, платьями, обувью, джинсами и прочим добром, купленным на барахолке за деньги, заработанные от продажи дачи, беспаспортные уже, бывшие советские, но пока что ничьи еще, граждане, спрятав поглубже в карманы триста долларов, полученных на первое время от Сохнута, пускались в неизвестность. Половину одной из сумок занимали бумаги: копии трудовых книжек, дипломы университета и медицинского института, похвальные грамоты, справки, удостоверения об окончании многочисленных курсов повышения квалификации, ксерокопии статей, опубликованных в различных изданиях, авторские свидетельства на изобретения и много другого мусора, который, как впоследствии оказалось, не стоило и брать с собой!

Поезд тронулся, и поплыли в прошлое лица родных и друзей, зеленое с белым здание вокзала, привокзальные постройки, эстакады и сходящиеся и разбегающиеся стальные рельсы, мелькающие с возрастающей скоростью под грохот и ритмичный стук колес на стыках рельсов и стук сердец, прощающихся навсегда с привычной жизнью.

Дети провожали до самой Москвы, и в купе на четверых царила тревожная атмосфера неизвестности, ожидания и надежды.

– Мы как-нибудь там устроимся и вытащим вас, ребятки, – твердил Давид, – вы пока что держитесь! Постараемся как можно быстрее связаться оттуда с вами.

– А где вы будете жить, в каком городе? – уныло бубнил Гриша.

– Да ладно тебе, – пытался разрядить обстановку Михаил, – устроятся – узнаем! Главное – добраться дотуда, а там уже легче – не одни же вы там будете, верно, пап?

За два часа до Свердловска Давида скрутила дикая боль в области аппендикса. Сначала он молча корчился на полке: авось, пройдет! Потом понял, что надо звать жену.

Светлана принялась за обследование, а в голове пронеслось: вот, приехали! Без паспортов, без гражданства высаживаться в незнакомом городе непонятно где, непонятно, как отнесутся врачи к эмигрантам… А если застрянем, то как потом?.. но это не аппендицит… нет, не то… – наверное, песочек пошел в мочеточнике… так… грелку надо…

– А ну-ка, попрыгай на одной ножке, дорогой, видать, камешек у тебя пошел, такая боль…

Давид, морщась и охая, скакал на ноге, отрывисто соображая:

– Не может быть… не может быть… неужто застряли? Неужели не отпустит нас эта страна, неужели все зря и снова загибаться в этих проклятых больничных палатах с их манной кашей? Гримасы судьбы, мать их, перемать!

С верхних полок большими глазами на них смотрели проснувшиеся дети. У них тоже промелькнула мысль: а может, это знак? Поворачивай оглобли?

Но все прошло, и поезд, подрагивая стальными мышцами, под стук колес и мерное жужжание кондиционера, доставил семейство в стольный град Москву.

Было восемнадцатое января одна тысяча девятьсот девяносто первого года.

Второй день иракские ракеты падали на Израиль. Там началась война. Но об этом они узнали позже в израильском консульстве при посольстве Голландии. Дипотношений между Союзом и Израилем не было. Разваливающаяся держава по-прежнему высокомерно воротила нос.

Встал вопрос: что делать?

Решался этот вопрос на четвертом этаже кирпичного дома, что на улице Нижегородской у остановки Птичий рынок.

Там они остановились у Светиной тетки, добродушной и приятной женщины, живущей вдвоем с мужем, бывшим летчиком, прошедшим всю войну, а ныне пенсионером, работающем и в семьдесят лет на заводе: пенсии нехватало.

– Ну, скажи, Давид, куда вас несет? – с горечью пытался остановить их Владимир Михайлович, – вот видишь, теперь война там началась! Убьют вас там ненароком, не шутки же! А потом, послушай меня, старика, и ты тоже, Светочка! Уедете, а всю жизнь будете помнить Родину, и будет грызть вас там ностальгия… Да как же это так, оставить все и ехать черт знает куда? У вас же там никого нет, вы ведь уже не молодые, да и детки вон сидят, как же вы их бросите?