– Глупый? – удивился мальчик.

– Никогда и ни в чьих руках на моей памяти карты не умели находить столь достойного применения. Это был мастер карточного миража, мистификатор козырного блефа, жонглер ложного хода. Маг.

– А почему…она так сказала? Не понимаю, пап.

– Мальчик, мне остается только надежда, что и я когда-нибудь не пойму этого.

– Но ты ведь не рассказал про самый день. Как я потом буду мечтать о таком же? Мне ведь надо в него верить, потому что, знаешь как трудно заставлять себя учиться и учиться, не зная для кого, запоминать наизусть различные стихи про утесы и памятники, когда даже самым друзьям неизвестно, где они стоят. Понимаешь, а я бы думал об этом дне как о своем. Хоть бы по воскресеньям.

Сидоров помолчал и ответил:

– Было много дней, которые тогда были хороши, а теперь и не знаю. Недавно приняли мой проект документа, и нас, пьяных, надувшихся коньяку, развозили на замминистровской "Волге" по стойлам. Гусары, гвардейцы. Горланили песни, поминали Есенина, бурсацкие шутки, хорошо было. Наверное. Нет, друг мой, вот что я тебе скажу – лучший день впереди, на лихом коне. Мчится где-то там, – и Сидоров мотнул рукой к окну. – Догнать бы.

Он подошел к темному проему и вперился в непроглядную даль. Тут рядом встал и мальчик, взял Сидорова руками у локтя, прижался щекой к рукаву рубахи и, заглянув наружу, молвил:

– Темень. Ничего, пап, у нас еще будет счастливый денек.

Сидоров оторвался от стекла и скороговоркой выкинул:

– Ну ка, разложенцы. Быстро. Нальем., – и обратясь к Марие Николаевне, – А вот давай-ка теперь ты поучи нас уму-разуму. И без вранья, точно?

– Без обмана, – подтвердил улыбнувшийся мальчик. – Как договаривались. Мам, только если нам можно знать про этот день. Если тайна, все. До гробовой доски.

– Обет и ужин молчания, – усмехнулся Сидоров.

Женщина пригубила вино и сказала:

– Мальчик, в этом мире нет тайн. Они или всплывают или тонут навечно, прекращая свою жизнь. Принято думать, что тайной можно убить, оскорбить, разрушить добрую память. Я в это не верю. Терзают и калечат не при выдаче злой тайны, а при ее рождении. Но только, видишь, недобрые вести – это не злые тайны. А добрые секреты – это лишь круговая порука счастливых. Я вам выдам свою тайну и расскажу про тот день. Я родилась здесь рядом, в соседнем поселке. Еще до меня моя мама работала в этом доме уборщицей. Этот дом был нашим праздником. В нем зажигались разом все окна.

– Как сейчас, – воскликнул мальчик.

– Возле него собирались неизвестные нам, а потому волновавшие нашу скудную деревенскую фантазию, дети, одетые по другому. По утрам дети выбегали в спортивной форме и устраивали под надзором лысого высоченного гражданина, гонявшего всегда нас, удивительные пирамиды. По вечерам же на аллеях у дома слышен был смех смешнее того, которым смеялись мы, окрестная детвора. А голоса звучали громче тех, которыми мы перебрасывались нашими простыми понятными словами.

– Да уж, мам, – вскликнулся мальчик, – иногда такое сморозят. Слушать не хочется. Даже Женька.

– Болтушки вы все. А, знаешь, Миша, в праздники в кожухах раскрашенных разноцветных колпачков тогда загорались огни маленьких ламп, на небольшую, сколоченную из нескольких досок, эстраду выбирались певцы и чтецы и распугивали тихий вечерний воздух удивительными звуками и словами. Мы, пришлые дети, собирались по ту сторону забора и глазели на прекрасный карнавал с удивительными нарядными потешными масками. А в дни танцев прилеплялись к деревянному штакетнику, разучивали в уме движения, и девочки, парами отойдя в тень деревьев, повторяли чуть поодаль танцевальные па.