Разбудила меня песня. Работали грузчики – поднимали скопом что-то тяжелое.

заводил запевала надорванным, но приятным тенором.

Остальные враз подхватывали резкими, надорванными голосами:

Что-то двинулось, треснуло и заскрипело.

Я высунул голову. Как муравьи, облепившие кусок ржаного хлеба, со всех сторон окружили грузчики огромную ржавую лебедку и по положенным наискосок рельсам втаскивали ее на платформу. Опять невидимый в куче запевала завел:

Опять хрустнуло.

Лязгнуло, грохнуло. Лебедка тяжело села на крякнувшую платформу. Песня оборвалась, послышались крики, говор и ругательства.

«Ну и песня! – подумал я. – Про какого же это Сашку? Да ведь это же про Керенского! У нас бы в Арзамасе за такую песню живо сгребли, а здесь милиционер рядом стоит, отвернулся и как будто бы не слышит».

Маленький грязный пароходик давно уже причалил к пристани. Полтинника на билет у меня не было, а возле узкого трапа стояли рыжий контролер и матрос с винтовкой.

Я грыз ногти и уныло посматривал на узенькую полоску маслянистой воды, журчавшей между пристанью и бортом парохода. По воде плыли арбузные корки, щепки, обрывки газет и прочая дрянь.

«Пойти разве попроситься у контролера? – подумал я. – Совру ему что-нибудь. Вот, мол, скажу, сирота. Приехал к больной бабушке. Пропустите, пожалуйста, проехать до старушки».

Маслянистая поверхность мутной воды отразила мое загорелое лицо, подстриженную ежиком крупную голову и крепкую, поблескивавшую медными пуговицами ученическую гимнастерку.

Вздохнув, я решил, что сироту надо оставить в покое, потому что сироты с эдакими здоровыми физиономиями доверия не внушают.

Читал я в книгах, что некоторые юноши, не имея денег на билет, нанимались на пароход юнгами. Но и этот способ не мог пригодиться здесь, когда всего-то-навсего надо мне было попасть на противоположный берег реки.

– Чего стоишь? Подвинься, – услышал я задорный вопрос и увидел невысокого рябого мальчугана.

Мальчуган небрежно швырнул на ящик пачку каких-то листовок и быстро вытащил из-под моих ног толстый грязный окурок.

– Эх ты, ворона, – сказал он снисходительно. – Окурок-то какой проглядел!

Я ответил ему, что на окурки мне наплевать, потому что я не курю, и, в свою очередь, спросил его, что он тут делает.

– Я-то? – Тут мальчуган ловко сплюнул, попав прямо в середину проплывавшего мимо полена. – Я листовки раздаю от нашего комитета.

– От какого комитета?

– Ясно, от какого… от рабочего. Хочешь, помогай раздавать.

– Я бы помог, – ответил я, – да мне вот на пароход надо в Сормово, а билета нет.

– А что тебе в Сормове?

– К дяде приехал. Дядя на заводе работает.

– Как же это ты, – укоризненно спросил мальчуган, – едешь к дяде, а полтинником не запасся?

– Запасаются загодя, – искренне вырвалось у меня, – а я вот нечаянно собрался и убежал из дому.

– Убежа-ал? – Глаза мальчугана с недоверчивым любопытством скользнули по мне. Тут он шмыгнул носом и добавил сочувственно: – То-то, когда вернешься, отец выдерет.

– А я не вернусь. И потом, у меня нет отца. Отца у меня еще в царское время убили. У меня отец большевик был.

– И у меня большевик, – быстро заговорил мальчуган, – только у меня живой. У меня, брат, такой отец, что на все Сормово первый человек! Хоть кого хочешь спроси: «Где живет Павел Корчагин?» – всякий тебе ответит: «А это в комитете… На Варихе, на заводе Тер-Акопова». Вот какой у меня человек отец!