Бруно сказал:

– Твой отец много чего знает, да?

– Ага, – согласился я.

– Хорошо, что он всему тебя учит.

– А что? Твой не учит?

– Не знаю. Похоже, я ему только мешаю.

Я подумал, что отец любит поговорить, но не всегда умеет слушать других. Как не умеет присматривать за мной, иначе бы он сообразил: со мной что-то не так. Я поел через силу, хотя мне вовсе не стоило есть, – сейчас меня мутило. Доносившийся из кухни запах супа лишь ухудшил мое скверное состояние. Я глубоко дышал, чтобы успокоить желудок, и Бруно это заметил:

– Тебе плохо?

– Так себе.

– Позвать отца?

– Нет, не надо. Сейчас пройдет.

Я согревал живот руками. Больше всего мне хотелось оказаться в своей постели и слушать, как мама возится у печки. Мы лежали в тишине, а в десять часов управляющий объявил отбой. Он выключил генератор, и приют погрузился в темноту. Вскоре мы увидели огоньки фонариков – люди поднимались наверх и искали, где бы прилечь. Отец пришел нас проведать: от него несло граппой, и я, закрыв глаза, притворился, что сплю.

Утром мы вышли, когда еще было темно. Теперь туман покрывал долины у нас под ногами, небо было прозрачное, жемчужного цвета, гасли последние звезды. Приближался рассвет: альпинисты, направлявшиеся на дальние вершины, давно уже ушли. Мы слышали, как они возились ночью, и сейчас высоко-высоко можно было разглядеть несколько связок – малюсенькие точки в белом океане.

Отец надел нам кошки, которые взял напрокат, и связал всех веревкой так, чтобы мы шли метрах в пяти друг от друга: впереди он, потом Бруно, потом я. Веревку он завязывал сложным узлом у нас на груди, поверх ветровки, но, поскольку он давно не вязал такие узлы, это отняло у него много сил и времени. В итоге мы покинули приют последними; сначала предстояло пройти по сыпухе – кошки стучали по камням и мешали идти, веревка тоже мешала; казалось, я выгляжу нелепо – на мне было слишком много всего. Но, только я ступил на снег, как все переменилось. От ледникового крещения мне запомнилось одно: ноги обрели уверенность, шипы вонзались в плотный снег, кошки не давали скользить.

Проснувшись, я чувствовал себя неплохо, но, когда тепло приюта осталось вдали, опять подступила тошнота. Отец шагал впереди и вел нас за собой. Я видел, что он спешит. Хотя он говорил, что мы просто походим по леднику, я боялся, что он втайне надеется подняться на какую-нибудь вершину и удивить других альпинистов, показавшись на ней вместе с нами. Но я еле брел. Я делал шаг, и словно чья-то рука сжимала мне желудок. Когда я останавливался подышать, веревка между мной и Бруно натягивалась, он тоже был вынужден остановиться, потом натяжение чувствовал отец и с досадой оборачивался ко мне.

– Ну что такое? – спрашивал он. Ему казалось, что я капризничаю. – Давай, пошли!

На рассвете рядом с нами на леднике появились три черные тени. Снег из голубого стал ослепительно белым и почти сразу начал проваливаться под кошками. Внизу облака надувались от утреннего тепла, и даже я понимал: вскоре они поднимутся и закроют все, как вчера. Затея подняться на вершину становилась все более утопичной, но отец был не из тех, кто признает поражение и отступает, – наоборот, он упорно шагал вперед. Когда нам попалась расщелина, он оценил ее на глаз и уверенно перешагнул. Потом воткнул в снег ледоруб и обвязал вокруг рукоятки веревку, чтобы подойти и помочь Бруно.

Меня все это совсем не интересовало. Рассвет, ледник, окружавшие нас горные цепи, облака, которые отделяли нас от всего мира: вся эта нечеловеческая красота меня ничуть не трогала. Мне только хотелось знать, сколько еще предстоит идти. Я подошел к расщелине, Бруно стоял на самом краю и смотрел вниз. Отец велел ему набрать воздуха и прыгнуть. Ожидая своей очереди, я отвернулся: внизу с одной стороны спуск становился отвеснее, ледник оканчивался крутым торосом. Там, за упавшими, расколовшимися глыбами льда, туман постепенно поглощал приют, где мы ночевали. Мне показалось, что мы никогда не вернемся назад; для надежности я поискал глазами Бруно и увидел, что он уже на другой стороне. Отец похлопывал его по плечу и хвалил за отличный прыжок. Мне расщелину было не преодолеть: желудок не выдержал, и съеденный завтрак оказался на снегу. Так моя горная болезнь перестала быть тайной.