– На сеновале ляжешь или в горнице на сундуке?

Про себя она ничего не говорит. Может, она вообще не спит? Слыхал я будто колдуны с открытыми глазами спят… проверять не хотел.

– На сеновале, – отвечаю, а про себя думаю: там безопаснее, и чего мне мыслишка глумливая в голову влезла: «Жалко, что у нее дочки или внучки нет. Сейчас бы погреться на сеновале – в самый раз!». Однако бабка Василиса ничего не сказала. То ли не стала мысли мои читать, то ли деликатность проявила. Не знаю.

Дала она мне наволочку, одеяльце шерстяное, солдатское… и провела с лампой на двор, показала, где сеновал. Я набил наволочку свежим сеном, укрылся одеяльцем, как шинелькой, и провалился в глубокий сон.

Сны снились… не то чтоб страшные, но какие-то странные, тревожные. Мама приснилась, отец, погибший на войне. Я его и не помню. Но точно знаю – это отец снился. Ничего они не говорили, только смотрели. Не на меня, друг на друга… словно давно не виделись и насмотреться не могли, а меня будто и не видели. Потом оба исчезли.

И совсем под утро, помню, что-то необыкновенное снилось и не так чтобы приятное, лица, животные, и все ходят куда-то. То ли хороводом, то ли в направлении, но я не понял… потом уже что-то еще снилось, не помню. Вдруг слышу Василисин голос: «Просыпайся!». Будто и не спал.

С сеновала слез, студеной водой из бочки глаза промыл – и в горницу. А там опять серые стены, стол колченогий, книги нигде не видно. Рыжий котяра на табуретке дремлет, даже ухом не повел на мои шаги.

А у стола, на скамейке, сидит ветхая старушенция, не та баба-яга, а совсем дряхлая… нос подбородка касается, голова трясется и непонятно, в чем душа держится. Я ей:

– Доброе утро, баушка, а где же бабка Василиса?

Затряслась она, захихикала…

– А я это, – говорит, – или не признал, с кем вчера чай пил да ватрушки нахваливал?

Тут у меня сердце и дало такую серию экстрасистол, аж в макушке отразилось. Голос вроде бы тот же, но со скрипом уже.

Вот и выходит – не верь глазам своим! Я хоть и комсомолец, а от страха перекрестился. Ничего – бабка осталась бабкой. Взяла она меня за руку и жалобно так просит:

– Милок, ты прости меня. Срок мой подходит. Приезжай на Крестовоздвиженье.

(Будто я знаю, когда это?) Она поясняет:

– Двадцать седьмого сентября по-новому. Я тебе передам кое-что… гостинец приготовлю. Только обязательно приезжай, не опаздывай. Одна ведь я!

Ну, что сказать? Пообещал.

И засуетился я что-то, да еще меня в район в этот день опять вызвали.

В общем, вспомнил я о Крестовоздвиженье и обещании, когда услыхал колокола.

Бабку, мимо идущую, спрашиваю – почему звон? Она и сказала.

Меня будто током прошибло. Обещал же! А куда теперь? Уже вечер…

Думаю, ладно, может, завтра к ней поеду? Велика важность!

Да вот что-то изнутри толкало меня. «Езжай! Обещал же!»

И, как назло, ни одной попутки.

Смотрю, подвода, вроде как без дела. Я к мужику:

– Отвези, будь человеком! Срочное дело!

– А что случилось? – любопытно ему, вишь!

– Вызов у меня, к бабке Василисе. Срочный!

Мужик аж с лица спал. Помрачнел. Я ему:

– Мне быстрей надо… Вызов очень срочный!

А он словно нарочно как вареный. И чем больше я его тороплю, тем он медлительнее и медлительнее…

Наконец, посулил я ему бутылку купить, пол-литра! Так он, пока я из сельмага две чекушки не принес, не шевельнулся.

Пока он лошадь не докормил, не допоил, мы не поехали. В деревню вкатили уже глубокой ночью, по темноте!

Я с подводы соскочил, побёг напрямик через огороды, задами! Мужик сразу на разворот и давай нахлестывать! Хорошо, луна полная, как фонарь. Да сам не знаю, чем мне еще светило, как я ноги там не переломал?