Разговор этот состоялся у нас с Борисом спустя месяц после нашего с Веркой «спасения», еще зима стояла. Я тогда уже начал работать с отцом Евгением и видел те два трупа, о которых говорил Борис. Правда, тогда я еще не знал, что орудует маньяк, не знал я и о клеймах. Выяснив адреса парков, в которых были найдены тела девушек, и сложив два и два, понял, что Борис говорит о тех самых мертвяках, чьи души я по просьбе отца Евгения отправлял к посмертным вестникам.

С того разговора прошло еще два месяца. Вчера, получается, был уже пятый эпизод и, судя по всему, намечался шестой. Сам я не верил в то, что образ, выуженный из моей головы, является «наводкой», как выразился мой учитель. Но, с другой стороны, поводов не доверять его словам у меня не было. Да, этот жук скрытен до безобразия, но из всех обитателей мира Ночи он был единственным, кто не пытался меня убить и не ссал, как говорится, в уши. Недоговаривал, отмалчивался – это да, но на обмане не был пойман ни разу.

Смущало меня другое. Почему отец Евгений не хочет помогать полиции? Наверняка ведь он знает куда больше моего. «Наводка», которая непроизвольно появилась в моей голове, была первой в череде этих странных убийств, о первых пяти случаях он же как-то узнавал без меня. Знал, где эти трупы лежат, знал время, когда туда ехать стоит, а когда лучше не соваться. Следовательно, был у отца Евгения какой-то другой источник информации. Уж не знаю, разведка их тайной организации работала или же был конкретный информатор, но факты говорили сами за себя: Совет и лично отец Евгений знали об этом деле нечто такое, чего не знали правоохранительные органы. И это мне казалось странным и неправильным. Не одно ли дело мы делаем? Не призван ли этот пресловутый Совет охранять покой и жизни наших сограждан?

Твердо решив, что в следующий раз палец о палец не ударю, пока священник не объяснится, я кое-как утихомирил свою разбушевавшуюся фантазию – все равно на одних догадках далеко не уедешь.

За этими мыслями я не заметил, как добрался на другой конец Москвы. Пересев с метро на трамвай, я направился в район, где находилась моя «любимая работа» – так я называл маленькую семейную стоматологию, в которой мне посчастливилось устроиться работать зубным врачом. Почему так? А все просто – стоматология и конкретно это место работы приносило мне не только достаток, но и моральное удовлетворение. Тут я мог работать, как говорится, руками и видеть непосредственный результат своего труда. Тут я чувствовал свою нужность, видел в глазах пациентов благодарность и простой душевный отклик.

В той же профессии, которую я выбрал в качестве основной, этого всего не было и в помине. Где-то глубоко в душе я уже начал понимать, что терапия и вся эта суматоха, связанная с работой в государственных учреждениях здравоохранения, не мое. Слишком уж много было в ней препонов и запретов. Любая работа, будь то работа терапевтом, кардиологом или любым другим специалистом-узкарем, сводилась к тупому повторению «Клинических рекомендаций», спущенных сверху минздравом. Само же министерство разрабатывало эти самые рекомендации, ориентируясь на ВОЗ (Всемирная Организация Здравоохранения). Врач-клиницист в нашей стране, по сути, превратился в простого исполнителя чужих рекомендаций. Шаг вправо, шаг влево – санкции, и чаще всего денежные. Никакой самостоятельности, никакого полета клинической мысли, только экономия и слежка за койко-местом. И это еще в стационаре, в поликлинике же и вовсе дела обстояли много хуже. Пятнадцать минут на пациента – и адью. Если лечим гипертонию, боже упаси попытаться разобраться с астмой, и все в том же роде. Кроме того, я начал понимать, что нашу медицину убивает бюрократия. Бумажки, бумажки и еще раз бумажки – вот удел рядового врача в нашей стране. Мы больше пишем или отписываемся, нежели занимаемся больными. Но и это еще не все. Больше всего раздражало то, как к врачам стали относиться люди. Да-да, простые люди, как вы или я. Те самые, которых мы лечим, те самые, которых каждый день спасаем. Еще во времена моего детства врач ассоциировался с такими понятиями, как благородство, жертвенность, престиж. Люди, видевшие нашего педиатра на улице, останавливались, здоровались с ней. Справлялись о ее здравии и делах, помогали порой кто чем мог. Времена-то были голодные, зарплату задерживали месяцами. Кто жил в девяностые на периферии, знает, о чем я говорю. Но даже в те непростые времена врачи были на вес золота, были «голубой кровью», так сказать. А сегодня врач больше ассоциируется со словом «терпила». Не пошел на поводу у пациента – жалоба. Не улыбнулся или ответил резко – жалоба. Не дал двадцатое за месяц направление на глюкозу – жалоба. И чем больше я во всем этом варюсь, тем больше абсурда вокруг себя вижу. Ведь на каждую такую жалобу администрация лечебного учреждения должна дать отклик. Каждую такую жалобу разбирают на специальных консилиумах. И да, чаще всего грамотное руководство отписывается в своих резюме стандартными фразами, из которых жалобщик сможет понять лишь одно – «сам дурак». Но ведь вся эта канитель – это время, нервы и, к сожалению, деньги. Да, за частые жалобы никто по головке не гладит, как вы понимаете.