Лошади, будто тоже заслушавшись Рынгача, вдруг встали, крутя мордами. Правая рыжая кобыла задрала хвост. На землю хлынула толстая струя. Казаки невольно отпрянули.

– Но, сыкуха, пошла давай, – Муратко поднял арапник.

Лошадь, скосив глаза, всхрапнула. Постромки натянулись, телега сдвинулась.

– А Каторжный тогда почему такой? – Борзята, пока Рынгач разговорился, решил выспросить сразу и про Ивана. – Он что, у турок на каторге много плавал?

– Каторжный-то? – Муратко, подергивая вожжи, оглянулся на младшего Лукина. – Тот, верно, много на галерах ходил. Но не у турок, а у казаков, бестолковая твоя голова. Наши годков пяток назад у османов две галеры отбили. Ну, на них и начали по всему побережью шастать. И крымскому, и турецкому, до Царьграда доходили, все окрестности тогда подчистили, Ивашка, когда бошки туркам рубил на стенах, крепко матерился, рассказывают. Те аж разбегались. То ли от сабли егошней, то ли от матюгов, – Муратко махнул хитрым глазами по серьезным лицам парней. – А выставить супротив наших своих хваленых янычар своих побоялся. Основная рать-то его в Персии неправильным мусульманам кишки выпускала, тут только гарнизон оставался. – Муратко довольно усмехнулся. – Славно тогда погуляли.

Кочка подкинула телегу, и парни дружно подпрыгнули, хватаясь друг за друга. Выровнявшись, Борзята напомнил:

– И чаво дальше?

– А чаво дальше? Почти год Каторжный на этих галерах-каторгах поганых мучал. Пока они совсем не обозлились и на Ивана целый флот не выпустили. Да и то, Каторжный наш объегорил этих. Когда они его в плавнях зажали, Ваня турские каторги утопил, а весь хабар, что на них вез, вывез стругами. И даже пушки все. Вот и прозвали его Каторжным.

Заинтересованные историей, парни попытались еще поспрашивать Рынгача о судьбах атаманов, но тот, словно выполнив дневную норму слов, замолчал, отделываясь короткими междометиями.

Вскоре, убедившись, что больше от него ничего путного не услышишь, парни оставили Рынгача в покое.

Шлях пылил под копытами выцветшей лентой из косы невесты, ранние жаворонки кружили над высокой в сажень сухостойной травой, изредка выводя длинные запевы. Парни щурились на восток, негромко переговаривались. Валуй даже успел придремать.

Телега, покачавшись на крутом бугре, ускорившись, скатилась в низинку. А как пошли опять на подъем, вильнула с дороги на малопроезжую полевку. Все разом взбодрились, завертели головами. Но видимость упала до двух-трех локтей. Высокая трава обступила телегу, сухие метелки нависли над макушками, за шиворот посыпалась труха. Муратко хранил молчание, будто каменюка на развилке дороги. Притихли и парни, понимая, что осталось совсем немного. И точно. Саженей через двести травяной тын неожиданно расступился, и внизу открылась неглубокая балка. Дно и дальний склон ее словно кто раскрасил в пегие, серые, вороные и рыжие оттенки. Везде, куда доставал глаз, паслись лошади, очень много, наверное, несколько тысяч. Длинные гривы взлетали, рассыпаясь на сотни мелких косичек, – это ветер подкидывал, путал и перебирал конский волос, словно ребенок лохматил прически игрушкам.

Крайние жеребцы тут же встревоженно повернулись навстречу телеге. Пара лохматых, здоровых собак напряженно замерла, оскалив, даже издалека видно, мощные клыки. В стороне у шалаша чуть дымил слабый костерок, вокруг него расселись три казавшихся на дальнем расстоянии маленькими казака. А к ним уже спешил незнакомый кривоногий пастух. Махнув рукой собакам и что-то прокричав, он ускорил шаг. Собаки, потеряв интерес к прибывшим, убежали.

– Сколько же здесь их-то? Вот богатство! – Пешка пытался охватить табун расширенными глазами. Но у него плохо получалось.