Простучав чоботами[30] по короткой дробине[31], они оказались в подпалубном помещении. Низкий потолок заставил пригнуться. В полутьме маячили спины других казаков, пробирающихся через поперечные крепления судна. Дохнуло смрадным запахом человеческих испражнений и пота давно немытых тел. Казаки невольно задержали дыхание. Грязные невольники, прикованные к низким лавкам, по три с каждой стороны, хватали казаков за руки. Горящие надеждой глаза на исхудавших лицах светились, как угольки, в сумрачном отсеке. Самый крайний – молодой парнишка, худой, с выпирающими ребрами и ключицами, ухватился за рукав Семки.

– Дяденька, отпустите нас. Мы из юртовских казаков, с Дона.

Семка замер, с состраданием рассматривая парня. Широкие когда-то плечи выпирали острыми холмиками костей, обтянутых кожей в струпьях. Пальцы на руках – тонкие и грязные. И сам он, весь перепачканный жиром и каким-то маслом, чуть ли не светился насквозь. Длинный светлый волос падал грязными патлами на лоб. Рядом с надеждой заглядывал в глаза Семке еще один парень, как две капли похожий на первого.

– Идти сможешь? – из-за спины подал голос Муратко.

Парни дружно закивали:

– Идти смогем, если железо собьете, – они слегка приподняли ноги.

На стертых до крови щиколотках звякнуло.

– Вот уроды. А рядом с тобой кто?

– Это брательник мой, сродный.

– А меня, дяденька? – Семку тронул за руку длинный, изможденный невольник. Из-за высохших кровавых корок на скулах и переносице нельзя было определить, сколько ему лет, двадцать или сорок. – Я из белгородских казаков, Космятой меня кличут.

– С лицом что?

– Это его десятник невзлюбил, – пояснил один из близнецов. – Говорил, будто смотрит дерзко.

– И что делал? – заинтересовался Муратко.

– А каждый раз, как проходил, по щекам шалыгой[32]хлестал.

Космята не отводил горящих глаз от казаков:

– Ниче, вон он там зараз валяется. А я жив.

– И я жив, – сосед Космяты, тонкий белокурый паренек с впалыми щеками вытер крупные слезы, оставляющие светлые полоски на грязном лице. – Теперича уже не помрем.

– А тебя как кличут? – Семка вопросительно задрал подбородок.

– Дароня Врун[33]. Из валуйских мужиков я.

– Ныне слободны вы, – повысил голос Загоруй. – И казаки, и музыки. Воля! Потерпите малость, зараз коваль нас придет, усех от цепей ослободим, – они шагнули дальше.

Вдруг хриплый радостный голос окликнул казаков:

– Муратко! Миленький! – высохший – в гроб краше кладут – невольник тянул к ним руки.

Казаки, не узнавая, всмотрелись в гребца.

– То же я, Путило Малков, из Раздор.

Казаки еще пригляделись. Семка разглядел сквозь полосы грязи сережки с тонкими палочками – висюльками, пометившие обе мочки казака. Невольник улыбался, и только по этой улыбке, когда-то доброй и светлой, да сережкам казаки почти одновременно признали станичника.

– Путило Миленький, ты ли это? – Муратко крепко пожал протянутую ладонь.

– Черти тебя сюда загнали, – Семка хлопнул его по плечу. – И здесь верховые[34], никуда от вас не деться.

– Сам ты… сюсюкалка… – Путило хотел еще что-то добавить, но внезапно лицо его сморщилось, и Малков выгнул плечо, удерживая стон. В этот момент он чуть пригнулся, и казаки узрели его спину – излохмаченную засохшей, уже загноившейся местами кожей, торчащей в разные стороны.

– Чего они с тобой делали?

С трудом проглотив ком боли, выговорил:

– Так бегать же от мамайцев пытался, вот и угостили… миленькие мои….

– Ну, потерпи, братишка, чуток, скоро мы тебя вызволим.

– А нас? – один из братьев-близнецов облизнул запекшиеся губы.

– И вас. Всех!

Невольники заулыбались, переглядываясь… Кто-то выдохнул громко: