– Кто таков?

Встрепенувшийся в сущности мальчишки волчонок порывался с достоинством ответить. Исподлобья оглядев враждебные лица, Юрка бесцеремонно отбил руку и прошипел:

– Не твое собачье дело… Ему еще повезло, что обошлось без переломов. Шпана яростно набросилась на чужака и била до тех пор, пока не вмешались прохожие. Не успела одна сердобольная женщина пригрозить милицией, как стая, в один голос ухнув – «Шухер!», бросилась врассыпную, исчезнув в многолюдной толпе. С того дня Сапрыкин не испытывал судьбу и облюбовал безопасный зеленый базарчик на окраине города. Впрочем, прощать обидчиков также не думал. Грозный нож уравновешивал любые шансы, а воспрянувшее с годами самолюбие облагораживалось мыслью о мести.

В утро своего шестнадцатилетия изголодавшийся Юрка отменил двухнедельную самоизоляцию от внешнего мира, причиной которой послужило страшное слово «перепись», машинально проверил в кармане новых брюк присутствие надежного друга с острым жалом и решил повторить вояж на центральный рынок. Погода под стать настроению напрашивалась на комплимент. Яркое воскресное солнце дарило виновнику торжества теплые лучи и желало удачи. Настроившись по-боевому, он кинул в карман выходной рубашки скромные сбережения и уверенно зашагал к центру. Программа действий намечалась обширная. Кроме восполнения бюджета и акта возмездия Сапрыкин рассчитывал посетить дядю Степу, давно обижавшегося на невнимание молодого человека. Ничто не предвещало того, что к старому дому с подвалом придется вернуться не скоро…

Узор фамильных и не очень совпадений

Плетется случаем весь год. То плача, то смеясь…

Кому весна достанется, кому фрагмент весенний.

Кому-то неба синь, кому-то по колено грязь…

Каштановая брюнетка с пышной грудью, какой природа редко одаряет восемнадцатилетних дамочек, и её спутник, худощавый господин тщедушной наружности, прикинутые в фирменные адидасовские костюмы и одноименные белоснежные кроссы, вальяжно прогуливались между павильонами центрального рынка. Узнать в дородной даме Босоножку, непосвященным в этапы ее женской эволюции, было невообразимо. Логичную цепочку рвало не столько несоответствие имени с козырным «Торшен», сколь высокомерный взор светской львицы, рождение которой предусматривало шотландский родовой замок, но никак не местное захолустье. Фома же в кавалере угадывался сразу, ибо его взгляд на шествующую рядом особу, в отличии от заискиваний глазами других мужчин, был хмур и мрачен. Причина недовольства – один из пунктов наложенной епитимьи – выглядывала из огромной сумки, покоящейся на плече мужчины – кухонный суперкомбайн в мгновение ока лишил его двухсот долларов и хорошего настроения. Фома слепо топал за сияющей от долгожданной покупки подругой и, несмотря на душевный надлом, оставался внимателен и быстр. Стоило Ляле наманикюренным пальчиком манерно описать трепетную для Аквинского сердца дугу, остановить перст на очередном съестном прибамбасе36 и утвердительно цокнуть языком, как Фома тут же деловито подходил к торгашу, безапелляционным тоном называл цену, а забрав заказ, накидывал для собственного промоушена щедрые чаевые. В ослепительных лучах Босоножки он казался удачливым гангстером и вызывал у испуганных лавочников немое благоговение. Когда Аквинский, довольно потрепав по щеке сговорчивого частника, удалялся, тот, облегченно переглянувшись с соседями, считал себя заново рожденным и немедленно снимал стресс стаканом забористой сивухи. Помня о подсказанных Лялей несоответствиях в злодейском облике, на люди Фома показывался в непроницаемо-черных очках. Погода и сезон не имели никакого значения.