– Можно?

Жирной меловой чертой комната была поделена на две половинки, и каждая в полном соответствии выражала характер своего обитателя. Если чикилевская сторона отличалась казарменной чистотой, – газетные подшивки аккуратно хранились на сундуке, а из-под кровати выглядывала старая, довольно скособоченная, но до угрожающего блеска начищенная обувь, и вообще всякий предмет служил на пределе своих возможностей, то в манюкинской также буквально во всем читалась смертельная одышка человека, которому лишь бы добежать как-нибудь до назначенного вскорости конца… Свежепролитые второпях чернила на столе, легчайшая дрожь на занавеске и прежде всего знакомая облезлая шапка на стуле выдавали присутствие хозяина; среди немытой посуды, на подоконнике, торчала головка водочной бутылки. Не имея иного способа словить свою добычу, Фирсов осторожно вытянул бутылку и сделал вид, будто собирается глотнуть из горлышка. Этого даже в нынешнем плачевном состоянии не смогла вынести манюкинская натура.

– Позвольте, ведь там же кружка рядом имеется! – сдавленно произнес Сергей Аммоныч, в красных пятнах от смущенья появляясь из укрытия; впрочем, Фирсов успел вернуть бутылку на прежнее место.

– Рад вас приветствовать в полном здравии…

– Мерси, мерси… – как с морозу, потирал руки Манюкин. – Признавайтесь, ведь знали, что подглядываю?

– Разумеется, знал, – усмехался и Фирсов.

– Уйма шутников на земном шаре развелось, все опыты проделывают друг над дружкой. Вот и Чикилев тоже шуточку вчера отколол. Задремал я вроде начерно, а он и принялся помещение мое обмеривать… «Чего вы там, Петр Горбидоныч, вкруг меня елозите?» – спрашиваю. «Да вот, – отвечает мне с колен, – в связи с предполагаемой моей женитьбой прикидываю – где мне купленный мною шкаф кленовой фанеры поставить, а где ширмочку с перламутрой». – «Так ведь я вроде живой пока!» – резонно напоминаю. «Это ничего не значит, – смеется. – Вы вполне обреченный человек. Уж если вы теперь кое в чем, с самого начала, хе-хе, разочарованы, так чего же от вас в будущем, когда все развернется, можно ожидать? Я, говорит, вчера такие ваши мысли во сне подслушал, что…» А действительно, я уж раза два его заставал: проснусь, а он сидит возле и в бумажку записывает. У меня с детства привычка, знаете, разговаривать во сне.

– Это он границу прочертил, мелом-то?

– Он!.. потому что любит ясность в жизни. И даже запретил переступать ее без дозволения… Ну, садитесь, что с вами поделаешь. А жаль, спугнул я вас. В бутылке-то ведь у меня состав целебный, на ночь поясницу велено натирать.

– Полно, полно нам друг дружку разыгрывать, – вдруг посерьезнел Фирсов. – Да я и ненадолго… Уточнить кое-что собирался насчет вашей просветительской деятельности в роговских краях. Ведь нам же обоим невыгодно, если чего-нибудь навру…

– Собираетесь и меня в сочинение к себе втиснуть?

– И втисну, – беспощадно сказал гость.

– Ошибку сделаете. Какой с меня, батенька, навар! Небось показать сбираетесь, как допивает с донышка жгучий яд своей постыдной жизни Сергей Манюкин, хищник и имперьялист… Так ведь меня бы надлежало с древнейших времен, в полном объеме брать. Нонче все больше из мести пишут, а месть – плохое вдохновенье…

Он собирался в шутливом иносказании преподать сочинителю урок, как надлежит нынешним русским изображать деяния предков – пускай без приязни, однако и без искажения, ибо любое прошлое тем уже одним почтенно, что учит настоящее не повторить его ошибок в будущем. И Манюкин уже приступил было, но неожиданно в дверную щель без стука просунулось продолговатое усатое лицо и повращало глазами.