– Ну, – кивнул дядь Саша, – ты лучше вспомни, как бутылку потерял.

– Я потерял! – возмутился Колька. – Андрюха! Короче, была у меня в заначке полторашка хорошей гамызы градусов семьдесят…

– Здорово, мужики… – в избу, нагибаясь, входил высокий и сильно худой старик.

– Здорово, Трофимыч, к столу как раз! – радостно заорал Поваренок, сунул ему руку и пододвинул табуретку. – Тяпнешь с нами?

– Не-е, пейте. – Трофимыч сел и положил на стол большую крюковастую руку.

Глядел, как мужики пьют и морщатся.

– Вы уж все, что ли? Сложились? – обратился Трофимыч к дядь Саше, когда тот поставил кружку на стол.

– Ну…

– Меня-то еще не возьмешь? – Дед почему-то говорил хмуро.

– Куда тебе? – Дядь Саша перемешал остатки салата и зачерпнул ложкой.

– На мой участок. Ты меня возил, когда… – Дед замолчал, сурово глядя на дядь Сашу.

Дядь Саша прожевал, облизал губы, усы отер, прикидывая, как изменится маршрут. Все примолкли. Поваренок тоже соображал что-то, с удивлением глядя на старика, Жебровский напрягся, боясь, что опять может отложиться.

– У меня немного. Я, да кобель, да четыре мешка барахла… До Генки меня только, а там он на «Буране», я с ним вчера по рации говорил.

– Что там, снег есть? – спросил Жебровский.

– Не особо. По верхам только… – ответил дед, едва взглянув на Жебровского.

– У меня, значит, есть, – обрадовался Илья.

– Ну, Генка говорит, на якутской стороне снега полно, а у нас с ним, на Юхте, нет. Дак что? – опять обратился он к дядь Саше.

– Не знаю, Трофимыч, как вон Москвич скажет… да и ехать-то как? В кабине нет места больше.

– Это ладно, до Медвежки если, там двести верст всего! Я и на шмотках могу, сверху. – Встрял Колька, налил водку, щуря глаз и делая вид, что налить ровно его интересует никак не меньше. – Тулуп есть, доеду… Ну, давайте!

Закусили. Дядь Саша потянулся к поваренковской «Приме».

– Моих попробуй, – предложил Жебровский.

– У тебя тоже без фильтра? – дядь Саша взял пачку в руки, понюхал, вытянул сигарету.

– С Кубы выписываю. Настоящий табак. Бери! – предложил Жебровский и Кольке.

Закурили втроем.

– Ты давно уж не был у себя, Трофимыч! Тяжело будет! – Колька налил себе пива в кружку. – Капканья заржавели, небось, взял бы кого в напарники.

Трофимыч не отвечал Поваренку. В нем не было той радостной, нетерпеливой лихорадки, что трепетала в Жебровском. В нем, казалось, вообще мало осталось эмоций, только хмурая решимость ехать. И мужики это чувствовали. Может, и не понимали – Трофимыч с виду все-таки слабоват был для охоты, – но и отговаривать не смели. Глядел дед колюче.

Помолчали.

– У тебя вещи дома? – спросил дядь Саша.

– Ну. Заедете, что ли?

– Заедем, чего же…

Лицо Трофимыча, худое, в глубоких морщинах, давно не бритое и обросшее белой щетиной, не изменилось, но вздохнул он облегченно, посмотрел на Жебровского:

– А ты на Лепёхинском месте? – спросил, будто маленько извинялся, что набился в попутчики.

– Да…

– Хороший участок, маловат только, а так Лепёха-то рукастый, царствие небесное. Я бывал. Сходились иногда: Генка Милютин, Лепёха да я. – Дед вдруг ощерился малозубым ртом и заблестел глазом: – Раз дня три пьянствовали! Хороший год был. Мы пьем сидим, а у нас соболя ловятся – во как бывало! У Лепёхина бражки было две фляги, так всю уели, мать ее…

Дед замолчал. Потом стал подниматься.

– Ну ладно, пойду… кобеля проверю, чтоб не ушел куда, давайте… – Трофимыч подал всем руку, – а то я своих разогнал, не пускают, старуха с дочкой… ревут!

Трофимыч натянул шапку на уши и, застегивая ватник, вышел.

– За семьдесят уже, а тянет в тайгу… – Дядь Саша задумчиво глядел на дверь, закрывшуюся за стариком. – Всю жизнь в лесу, а все равно…