Не шибко нравилась братьям и «совецка власть», когда сельские горлопаны да крикуны во главе с Витькой Бражниковым решили отобрать землю у мироедов, да облагодетельствовать бедняков.

– Хватит! – на всех сходках и собраниях громче всех кричал Витька. – Попили нашей кровушки! У одного две лошади, да три коровы! – кивая в сторону Григория, надрывался Витька. – Другой дом с петухом на поле выстроил! Сколь земли раскорчевал! И всё-то ему ма-а-ло! Мельницу на речке поставил! Теперь со всей округи мужиков обирает.

Витька стучал себя кулаком в грудь и продолжал: – Ежели мы с вами, беднота, не отправим богатеев на выселки, сами по миру скоро пойдём! «Совецка власть» мне, как идейному борцу, доверила организовать холхоз!

– Какой холхоз? – гудела сходка, плохо понимая, о чём говорит Витька. Из бумажной папки с тесёмочками Витька вынимает потрёпанную газетку и начинает что-то из неё цитировать, но так как грамотёшка у Бражникова невелика, то он пытается при помощи рук объяснить согражданам преимущества новой жизни.

– Холхоз, – говорит Витька, – это холлективное хозяйство. А холлектив – сила большая! Всё будет холлективное. Мельница станет холхозной! Вся земля перейдёт в холхоз!

– А скот? – выкрикивает кто-то из толпы.

– Скот в первую очередь! – отвечает Витька.

– А ты кого поведёшь в колхоз? – доносится из толпы. – Козу свою однорогую, да двух куриц? А може, Ленку с робятами?

Витька оборачивается на голос и, узнав в говорившем старого пасечника Ивана Кузьмича, рубит ладонью воздух и, желая прекратить смешки, с ещё большей яростью продолжает: – Если партия потребует – и козу с рогами, и куриц с яйцами, и дом с огородом – всё в холхоз отдам!

– Ну да! Ну да! – не унимается Иван Кузьмич. – У путёвых-то мужиков запас сена для скотины до июня в сараях лежит, а твоя коза уже в марте осину глодает, и ежели в колхоз её сдашь, одной говорильней, што-ли, займёсся?

– И займусь! – не желает уступать Витька. – А кто не захочет добровольно вступить в холхоз, с теми чикаться не будем! Пятнацатый съезд партии большевиков поставил перед хрестьянами задачу, и мы доложны выполнять её!

Смутное было время. Смутное и тревожное. Костя, считая, что смута обойдёт его стороной, на собрания и сходки не ходил. А вот Григорий беду предчувствовал и при случае говорил брату: – Боюсь я чего-то, Костя! Погляди, сколь семей раскулачили. Всё ведь отобрали! И о твоей мельнице Витька Бражников опять вчерась поминал: – Мироед, мол, ты и живоглот!

– Это я мироед? – Да я в четыре утра встаю и заполночь ложусь! И Ксюша также! А сыновья? Старший за плугом идёт, а в мечтах – море, да корабли! Младший скотину пасёт, а сам всё с книжкой!

– Мирое-ед! – с обидой повторяет Костя оскорбительное для него слово и продолжает: – А если и нанимаю кого-то в помощь, так и кормлю досыта, и плачу, сколь могу – деньгами, зерном, молоком! Не зря ведь парни молодые, чтоб подзаработать, в очередь ко мне стоят!

А Витька Бражников? Как пала у него корова третьей весной от голода, ещё больше стал народ мутить. Ленка-то его, зазноба твоя бывшая, Ксюхе моей у родника плакалась. Тебя всё вспоминает, да жалеет, что за бездельника выскочила: – Не было, говорит, у меня ума! Жила бы за Гришей, горя бы не знала!

– Поздно спохватилась! – отвечает Григорий. – Я ведь не частушечник и не песенник!

Костя согласно кивает: – Вот и Ксюша Ленке Бражниковой то же самое сказала!

И всё же беда Костю стороной не обошла. Григорий, тот исхитрился. Двух коров зарезал, лошадь одну продал и стал середнячком. А к Косте пришли, описали землю, дом, скотину, мельницу и пригрозили: – Не вступишь в колхоз добровольно, отберём всё силой, и поедешь ты, Кистинтин Макарыч туда, куда отец твой Макар телят не гонял!