В больнице, где Лозовой лежал с переломами обеих ног, его навестил только водитель шефа.

– Молодец, Юрий, лихо ты прыгнул, – улыбался водила, – я бы так не смог.

– А шеф, где он, придёт? – нетерпеливо спрашивал Лозовой. – Передавай привет ему от меня!

– Вот что, Юра, – помрачнел водитель, – свой привет лучше оставь при себе, шеф не придёт, в Англию к детям он уехал. Даже ни копейки на твоё лечение не дал, говорил, что ты и обязан так поступить, это долг твой! Ещё велел передать, как узнал, что у тебя ноги сломаны, в общем, уволен ты, Юра, больше не возьмёт он тебя, даже когда поправишься… А ты поправляйся, я вот тебе апельсинчиков от себя принёс.

Положив полиэтиленовый пакет с апельсинами, с оттопырившейся там бутылкой марочного коньяка, водитель поспешно ушёл, потому что ему было невыносимо больно смотреть на брошенного всеми и забытого плачущего Человека.

Моему брату, майору Мельничуку Николаю Николаевичу,

ПОСВЯЩАЕТСЯ

На небе, словно бы щёлкнув невидимым рубильником, включилось северное сияние. Было бы понятно, если бы в это хмурое февральское утро небо озарялось бы игрой и причудливо бегающими всплохами где-нибудь на Севере или в Мурманске, но небо сияло и переливалось северной радугой над детской воспитательной колонией «Бобрики», что на севере Вологодской области.

– Ну и чудеса, – притоптывая ногами подмёрзший утренний снег у входа в КПП колонии, подивился старший прапорщик юстиции Юденков, – смотри, Василий, как небосклон полыхает, как на настоящем севере!

Стоявший рядом с ним Василий Петров, начальник отряда данной колонии, он же по совместительству воспитатель-психолог, зябко поёжился:

– Так у нас и есть север, Гриша, самый настоящий русский север! А то, что чудо, да, согласен, северное сияние, да такое мощное, я вижу впервые!

– Смотри, смотри, как играет, – не переставая восхищался прапорщик, – красотень сумасшедшая!

– Всю жизнь на такое смотрел бы, – с сожалением посмотрел на небо капитан Петров, – но дела не ждут, пошёл к своим деткам-малолеткам, как они там…

– Деткам, – с укоризной глянул на капитана прапорщик Юденков, – и что тебе не спится в это воскресное утро, Василий Николаевич?! Своих детей по утрянке бросил, а наших зверёнышей проведывать пришёл, выходной же, спал бы дома!

– Эх, прапорщик, – неодобрительно посмотрел на него Петров, – для тебя, может, они и зверёныши, а для меня так дети малые.

– Дети?! Малолетки-то эти?! – не согласился с ним Юденков. – Да на них на многих клеймо некуда ставить – и убийцы, и насильники, и грабители! Бездушные твари, дай им волю, нас бы всех поубивали! Ты Фрозенкова помнишь, который отца родного укокошил? И таких жалеть?!!

– Не отца, а отчима, – не согласился с прапорщиком начальник отряда, – ты бы знал, какой зверь был тот отчим! Я, конечно, Юрку Фрозенкова не оправдываю, но посуди сам, как измывался и издевался над ним и его матерью пьяный садюга-отчим: бил, выгонял из дома, и когда при Юре отчим стал душить и убивать его мать, Фрозенков и взялся за нож, защищая мать, а годков-то ему было всего четырнадцать! Силёнок не хватило, чтобы со здоровущим пьяным бугаём справиться, вот за нож и схватился!

– Ну ладно, – примирительно посмотрел на капитана Юденков, – с этим понятно, но и зверёнышей у тебя в отряде хватает!

– Хватает, – грустно согласился Петров, – но в каждом я вижу, прежде всего, и ребёнка, и человека, пойми, от нас зависит, какими они выйдут на свободу! Сам знаешь, на «малолетку» попадают от 14 до 18 лет, в моём отряде их 112, и за каждым из них своя особая изломанная и исковерканная судьба.