Какой там дом композиторов…

Через восемь ужасных дней Алекс приземляется в Шереметьево.

Он проходит таможню, меняет деньги, садится в такси.

Невысокий плотный водитель – теперь это самый распространенный здесь тип мужчин – везет его к дому. Родион приехать в Шереметьево не сумел: заболел какой-то инфекцией. На улице холодно и темно: в октябре тут темнеет раньше, чем в Бостоне.

Он с трудом узнаёт дом, хотя жил в нем – с шестьдесят пятого года, с рождения. В окнах отца – свет, что плохо, наверное. Если бы отец находился в больнице, он бы его потушил.

Ключ там, где всегда, под ковриком, Алекс вставляет его в замок. Рука дрожит, и пульс частый. Поворачивает замок, но открыть не может. Таксист – он оставил его внизу – идет помогать. У таксиста тоже не получается.

– Задвижка. У меня бабка… – бормочет таксист.

Он не слышит его. Дверь заперта изнутри. Начинается дрожь, которая, становясь то сильней, то слабей, будет сопровождать все московское путешествие Алекса.

В милиции он садится писать заявление. Выходит ужасно медленно: не писал ничего по-русски уже несколько лет, да еще от руки.

Милиционер смотрит на его мучения:

– Звони в МЧС, у них не такой геморрой… – Он имеет в виду: меньше формальностей.

На ступеньках подъезда Алекс ждет эту самую МЧС, раньше и слова такого не было. В милиции спросить постеснялся, а у таксиста – забыл. Совсем плохо ему одному. Американский телефон не работает. И дрожь – внутренняя, внешняя, всякая.

Подъехали. Парни лет двадцати пяти. Владимир и Стас.

Документов не спрашивают. Идут за ним.

– Вы же говорили – второй.

Он понимает свою ошибку: в Америке принято иначе нумеровать этажи.

– Простите, недоразумение. – Дает им ключ.

– Понятно, – говорит Владимир. – Понятно. Купюра есть?

Алекс протягивает первую, что попадается под руку, – сто рублей.

Владимир просовывает ее в щель, дергает. Открыть не выходит.

Алекс догадывается:

– Может, надо сто долларов?

Стас улыбается: нет.

Алекс имел в виду, что доллары жестче, поэтому.

Ребята его правильно поняли. Нормально всё. Без обид.

– Но я ведь буду вам сколько-то должен, не правда ли?

– Никогда не отказываемся, – отвечает Стас. Владимир прикладывает ухо к двери:

– Голоса.

Алекс тоже бросается к двери, слушает. Это радио. У отца всегда – радио.

Втроем они выходят на улицу, осматривают окно.

– Надо звонить на пульт. – Стас хлопает себя по карманам. – Курить кончилось. У тебя есть, Володь?

Они говорят – нужна какая-то особая лестница. Лишь бы нашлась. Лишь бы они его тут не бросили.

– Чего мерзнуть, – говорит Владимир, – пошли в дом.

Дрожь удалось немного унять. Он оглядывается. Разве всегда было так? Что за миска в углу? Все какое-то жалкое. Стас вернулся: машина скоро придет.

Он слушает их разговор. То ли один Стас, то ли оба они собираются в армию. По контракту. Срочную службу отслужили давно. На Кавказ поедут. Тут-то что делать? Тут же нет ничего.

– В каком смысле?

– Ну, нет ничего.

Наконец они говорят: коллектив. Вот что там есть. А тут нет. Тут каждый сам. Слишком много всего для Алекса. Он все же спрашивает:

– А кто враг?

– Кто стреляет в меня – тот и враг. А утром я, может, у него пойду покупать баранину на шашлык.

Вот так. Давно он не был в Москве? – Да, давно.

– Могут убить, – говорит Алекс.

В девяноста процентах случаев убивают тех, кто идет добавлять. Понятно? – Чего уж там не понять? Не настолько забыл он русский язык.

– А прапорщик потом пишет матери: “Ваш сын погиб смертью храбрых”.

– А чего он должен писать: “Бухой пошел за бухлом”? – хохотнул Стас.

Владимир строго посмотрел на товарища. Они знают, что обнаружат, когда попадут внутрь.