– Погодите, пастурель – это…

– Это когда пастушка и рыцарь. А само слово – из окситанского языка.

– Вы, оказывается, тоже мастер-эксперт.

– Представьте себе. Даже в университете все это изучала.

– Какой у вас, кстати, был факультет?

– История искусств.

– Серьезно? А такой существует?

– Несколько лет уже. Правда, он пока самый маленький.

– Надо же. Как-то мимо меня прошло. Старею, наверное.

Генрих вздохнул и сделал добрый глоток глинтвейна. Спутница взглянула лукаво:

– Ну-ну, герр фон Рау, не надо кокетничать. Вы вовсе не старый.

– Тогда, знаете, у меня предложение. Называйте меня Генрихом. Если честно, я это «фон» терпеть не могу. А по именам – это, по-моему, вполне современно. Тем более мы с вами со вчерашнего дня – партнеры в расследовании.

– Тогда и вы меня называйте Анной. А почему не любите «фон»? Или вы так образцово скромны, что стесняетесь указания на дворянство?

– Дело не в скромности, просто обстоятельства так сложились. Дворянство мое – не наследное, а пожалованное. Отец был из бюргеров. Сам же я до двадцати трех лет был Генрих Рау, без всяких «фон». А ту историю, после которой мне прилепили благородную приставку к фамилии, не хочется лишний раз вспоминать.

– Это связано с экспериментом, из-за которого?.. – Она не договорила.

– Да, с ним. Когда программу прикрыли, мне дали пинка под зад, а в утешение сунули дворянскую грамоту. Ну и денег еще – довольно приличную сумму, надо признать. Но это было совсем не то, к чему я тогда стремился.

Он махнул рукой, допил свою порцию.

– Впрочем, что теперь говорить. Пойдемте лучше еще послушаем, – Генрих кивнул на помост, который был виден в окно. – Там уже вроде повеселее.

Новый артист выступал в комическом жанре. Персонаж, которого он представлял, был порождением Железного века и звался Ганс Шестеренка. Поставив шляпу с зубцами на край помоста, чтобы зрители могли бросать медяки, он приплясывал, тренькал на лютне и пел куплеты. Генрих и Анна пропустили начало, но поняли, что комик обличает некую ретроградку:

Услышав последнюю фразу, они переглянулись. Анна предложила:

– А давайте его расспросим? Пусть расскажет, чем этот шедевр навеян.

– Давайте, раз уж мы здесь.

Генрих взял ее за руку, и они стали пробираться через толпу. Комик как раз закончил свой сольный номер, раскланялся и спрыгнул с помоста. Беззаботно зашагал прочь, свернул в боковой проход.

Они догнали его в закоулке с тыльной стороны очередного деревянного павильона. Генрих достал из кармана серебряную монету в полмарки и окликнул:

– Любезный, можно вас на минуту?

– Да, благородные господа?

Куплетист сгреб деньги и изобразил шутливый поклон. Он него отдавало шнапсом, а на скуле красовалась свежая ссадина.

– Что за песенку вы сейчас исполняли? Про чертополох на гербе. Может, есть еще что-нибудь подобное?

– О, сударь, что за вопрос? У меня их столько, что хватит на целый сборник. Были бы только истинные ценители. – Он выразительно потер пальцами друг о друга.

– Считайте, что они у вас есть. Мы пропустили начало – можете повторить?

– С искренним удовольствием.

Комик ударил по струнам, открыл рот, но будто бы подавился. Захрипел, мучительно пытаясь вздохнуть. Глаза у него вылезли из орбит, ноги подкосились. Он сполз по стене, завалился на бок, словно бурдюк. Кожа на горле лопнула, и окровавленные шипы полезли наружу.