– Поэтому, папа, лучше, если сестра узнает это от нас, чем от них. И, если она такова, как я о ней всегда думал, то сама решит остаться. Ради своей же безопасности. И безопасности Николино.

Александр взял со стола письмо и направился было к двери, но отец тихо проговорил:

– А не думаешь ли ты, что это откровение окажет на нее обратное действие? Потом, письма от этой бабы…

Молодой человек лишь досадливо поморщился. С годами отец все меньше напоминал прогремевший на всю Империю образ решительного генерала, спасающего самые отчаянные положения на поле боя, превращающего поражение в победу, не знающего страха. Того отца, которым Александр всегда гордился, с удовольствием произнося свое имя, добавляя «да-да, тот самый Раевский, генерал-лейтенант, герой Бородина и Смоленска», цитируя ладно сложенные столичными пиитами верши. Неужто старость несет на себе свой отпечаток, превращая неутомимых и бесстрашных в болезненных и трусливых? А ведь это только начало, далее будет хуже, отец может впасть в слабоумие, превратится в большого ребенка, особенно в свете нынешних событий… Нет, такого отца Александр любить не мог и не хотел.

– Я объясню Маше, как его нужно понимать, письмо это, – не скрывая брезгливости к тому потерянному, пускающему слюни и бессмысленно глядящему вокруг себя старику, в которого непременно превратится его мужественный и сильный отец, пока еще напоминающий королей легендарного прошлого осанкой и взором, проронил Александр.

– Но поверит ли она тебе? Ты сам видел, как она ведет себя нынче, – попытался возражать Николай Раевский, уже почувствовав, что должен отступить перед старшим сыном в этом деле.

– А куда ей деваться? – пожал плечами его визави. – По крайней мере, надо проверить. Лучше, если объясним мы это сами, чем вот эта княгиня Софи или, тем паче, старуха.

– Старуха – рабыня приличий, и скорее заживо себя похоронит, чем назовет блудницей… – вслух подумал Раевский.

Александр внутренне посмеялся над такой наивностью. Конечно, отец, самовольно устранившийся от двора и света, отказавшийся даже от титула графа, ибо он, этот титул, заставит его селиться в Петербурге, постоянно бывать при дворе и окунаться с головой в море интриг и сплетен, бушующее там, совершенно не понимает ничего в мышлении светских дам. Пусть эти дамы и кажутся самой недоступностью и воплощением супружеской добродетели, как, например, та же Элиза Воронцова… Иногда вовремя изобразить из себя кающуюся грешницу, сбросить бронь приличий и целомудренности крайне полезно для них. Вот и здесь так же.

– Может быть, и так, а может быть, и не удержится от откровенности. Особенно когда увидит невестку и внука, а согласись, Николино – вылитый его отец…

– Так, стоп, что значит «увидит»? – прервал его Раевский. – Никуда Маша не поедет, это я сказал, и тем более, с сыном. Сама же старуха вряд ли решится приехать.

Александр тонко улыбнулся.

– Поживем-увидим. В любом случае, сестре полезно знать, за кого она вышла замуж.

– Делай, как хочешь, – сказал Раевский и махнул рукой. – Но Маша и Николино должны оставаться здесь, в Болтышке. Для этого, я, собственно, и поручил тебе все дело.

– И я его окончу наилучшим способом, – Александр кратко поклонился отцу и вышел за дверь.

…Оставшись один, Раевский горько вздохнул и погасил трубку – курить не хотелось, табак не приносил облегчения и расслабленности, как раньше, а лишь действовал на нервы, затуманивал сердце и разум. От генерала не укрылось, с каким презрением его старший сын смотрит на него. Не укрылся и страх в глазах третьей дочери, милой Маши, которая всегда его обожала. Во что он превращается? Кем он становится для своих детей, прежде обожающих его, каждый по-своему, исходя из собственного нрава? В чудовище, тирана, – он-то, не тронувший ни одного из них пальцем, даже не грозивший розгами? В развалину, в беззубого дряхлеющего льва, обузу для собственных наследников? Может быть, и впрямь – время его подходит в пятьдесят четыре года, нынче, когда он опозорил себя и детей, предал свою плоть и кровь – из пустого тщеславия, которое называл разумным расчетом? И ведь ни Саше, ни Никки, ни остальным ничего не достанется, все погрязло в паутине долгов, и потомки его проклянут… Но лучше о том пока не думать, иначе захочется лезть на стену. Но как о том забыть? Генерал обмакнул перо в чернильницу, взял из стопки желтоватый лист бумаги и начал письмо к старшей дочери, в котором уведомлял о своем намерении поехать в Петербург, «просить, умолять и требовать».