– Ба! Ба! Кого я вижу! – восклицает красивым баритоном Вольфрам фон Эшенбах, прежний приятель Тангейзера.– Или мне мерещится? Или я вчера перепил славного рейнского из погребка папаши Матиаса?

Нет, не мерещится, не перепил. Это и есть тот самый Тангейзер. Ныне вот соскучился по родным, по буйным пирушкам, по поэтическим состязаниям, по голубым Лизиным глазкам. Вольфрам и выдал приятелю информацию, что очередное состязание произойдёт буквально на днях, где будет присутствовать и Елизавета. Тангейзер, как не трудно догадаться, на седьмом небе. Несомненно, он будет участвовать! Да здравствует искусство! Виват ландграфу Герману, великому меценату и меломану! Виват, виват!!!

Наконец настал день состязания рыцарей-певцов. Он будет проходить не где-нибудь, а в замке самого ландграфа Германа, любезно предоставившего для культурного мероприятия свой парадный зал со всякими там гобеленами, чучелами диковинных зверей, золочёными рыцарскими латами. Тут же и Елизавета. Ах, кровинушка моя! Как она волнуется! Ещё бы! Ведь её избранник будет снова петь! Ах, только бы он, её милый Генрих, не ударил в грязь лицом! Сколько прошло времени, а она всё так же любит его, как тогда, когда он спас её от разъярённого кабана. Она даже, как истинная любящая девушка, готова закрыть глаза на все его шалости в гроте Венеры.

Последние приготовления. Слуги разносят на блюдах всякую заморскую снедь и прохладительные напитки. Зал уже наполнен. Все лишь ждут знака ландграфа – хозяина, сюзерена и тонкого ценителя вин и высокого искусства. И вот, как только ландграф взмахивает дорогим, из венецианского бархата рукавом, торжественно звучат фанфары! Началось! Кто выступит первым?

Первым на мраморный мозаичный – с музами – пол, выходит Вольфрам. Тонкие, унизанные драгоценными камушками аристократические пальцы начинают водить по струнам лиры, зычный же голос – возвышенно чревовещать, раскрывая суть духовной любви. Ибо тема состязания была обозначена как раскрытие сути любви. Как только певец смолк, со всех сторон послышались аплодисменты, овации, визги, посыпались розы и сильно надушенные кружевные платки. Вольфрам элегантно откланялся и ретировался. Потом вышел кто-то ещё, и спел в таком же роде, затем третий, четвёртый и т.д. И все пели только о духовной, сверхчувственной природе любви. И тут настало очередь Тангейзера. Все замерли. Молодые дамы взволнованно зашептали: – Это тот самый! – Елизавета с силой сжала павлиний веер. А ландграф уже кивал выдвинувшемуся певцу, подбадривая его словно ребёнка, одаряя слегка робевшего певца приторно-миндальной улыбкой. И тут же раздался хлопок холеных ландграфских рук. Да, Тангейзер раскроет им суть любви. Но только не духовной, а плотской. Увы, школа грота Венеры не прошла для него бесследно. О, несчастный! Лучше бы у него сегодня свело челюсть!

Кто может вынесть подобную ересь! Такого рыцарский зал отродясь ещё не слышал. Кажется, даже чучела оленей содрогнулись, порожние латы, казалось, с лязгом зашевелились. Ибо наш достославный поэт пропел благородному собранию, всем этим баронам и графам, чья геральдика символизирует самые высокие устремления, – гимн в честь Венеры, богини сладострастия. Мягко говоря, произошёл скандал. Дамы попадали в обморок. Рыцари схватились за кинжалы. Но ландграф Герман благословенной Тюрингии проявил завидную выдержку. Он поднял руку и бледный, как мертвец, объявил свою суверенную волю. Пусть Тангейзер с паломниками идёт в Рим к папе искупать своё преступление. О, только сейчас понял Тангейзер, как он глубоко оскорбил его любимую Елизавету, которая стояла в стороне как каменная. Он встал пред ней на колени, посыпая голову каминным пеплом и с ожесточением бия себя в грудь. Но слово не воробей-птица! Кусай теперь, паря, локти. Был бы ещё русским, пропустил бы за милую душу, попарился с берёзовым венеком, и, глядишь, к пятнице оклемался бы. Но немец – материя особая. Из наитончайшего баварского сукна. У них ведь честь! Нихухры-мухры. Ну, и на здоровье.