– Ладно, хватит, мне вставать в пять часов утра, прости, – сухо ответила Ольга, и, может, и вправду что-то вспомнив и чего-то нежно устыдившись, поправилась: – прости, Вадя.

Сватский молча встал, почесал ручищей седой затылок и на цыпочках, в страхе разбудить дочь, ушел на свою узкую кровать за дверью.

На следующий день Панченко и Варя сорвались в Ленинград. Панченко взял больничный, потому что болезнь горла все росла в нем. Варя же с тех пор, как получила должность старшего редактора, ходила в редакцию два раза в неделю, больше читала рукописи дома.

Питерский вечер скупо дарил солнечные лучи. Набережная пустовала, гранит темнел, мрачно отбивая плоские волны Невы, солнце соскальзывало с них на посвежевшее лицо Варвары, влажные ветер полоскал ее теплую юбку. Панченко с лихорадочным волнением заговорщика прогуливался подле сфинкса, поглядывал сквозь взбунтовавшиеся длинные седые волосы на все тяжелеющий над городом блик Исакия. Вдруг он остановился, выхватил из внутреннего кармана пальто бутылку дешевого вермута.

– Повод? – покосилась Варя.

Панченко спрятал бутылку обратно.

– Поехали отсюда, а? – сказал он. – Меня здесь комары по ночам кусают.

Варвара отдала ему картонную коробочку с пирожными, обвила руками его шею. По тяжести рук Панченко нашел, что его возлюбленная хочет спать. Минувшей ночью, когда ходили по городу, удрученно радовались ходьбе как таковой, встретился какой-то.

– Вы похожи на инопланетян! – сказал он. – Земляне такими не бывают.

– Да, вы угадали, мы и есть инопланетяне, – подтвердила Варя.

Человек этот потом робко шел следом, приговаривал:

– Инопланетяне!.. Звездные пришельцы… Но неужели во всей вселенной нечего выпить?

Он сокрушенно вздыхал, и всё отставал, пока совсем не отстал, не исчез, как тень, срезанная углом дома.

«У Прохора ведь был вермут, а он не угостил. Старый сквалыга…» – подумала сейчас Варя, обнимая Панченко.

Когда в поезде возвращались в Москву – сочиняли стихи, смеялись; жалко, что не запомнилось ни единого слова.

Расселялась зима. К ней болезнь жила в Прохоре Панченко на полных правах, она жила, он умирал. Сознание мутилось от решения врачей: рак. И Прохор теперь не мог ясно различить: где он, где болезнь. Он трется в вокзальной толчее, внимательно слушает уличных музыкантов, или болезнь его бродит, и нет ей покоя. Зима долгая пора на нашей земле; скрашивают ее лишь частые праздники. Но Панченко обходил праздники стороной. Хоть Варя по-прежнему была рядом с ним, Панченко начинал любить ее бескорыстно, как лес, ускользающий от него. Если лес с погребенным под сугробами валежником, с закатным снегириным солнышком вдалеке, со снежными муфтами и папахами на ветках, с белой решеткой скрещенных ветвей, – может ускользнуть, перевернуться вверх дном и ускользнуть в бездонность зеленоватого, побалованного за короткий зимний день солнышком, неба, то что же взять с Варвары? Зимой она спит день напролет, изредка проснется и ругается. Пусть спит, а вечером пусть проснется и бежит на праздники.

Панченко стоял в больничном коридоре, прижимая к груди пакет с нужными в больнице пожитками. «Панченко! – крикнула ему медсестра что есть мочи, как последний раз кричали ему, быть может, в детском доме, – займите свою койку!» Панченко странно было слышать в этих скорбных стенах свою фамилию, он потерянно оглянулся, родное тепло фамилии привело его в дрожь, как у неверного костерка на сильном морозе. Панченко вошел в палату, сел на койку.

– Сегодня что на второе? – не замечая новичка, спросил один больной другого.

– Кажется, плов, – ответил другой больной.