– При всем том треше, – раздаётся за спиной голос Валентина, – который устроил здесь ГУЛАГ… Ты изгавнялся. – Он резко меняет тон и упирается пальцем в бурое пятнышко на моей рубашке.

Молнией раздирает боль. В глазах белеет, ноют зубы, и пару секунд я не шевелюсь, не дышу. Валентин брезгливо растирает кровь между большим и указательным пальцами.

Ну да, поскольку Диана зарезала Губку-Боба, я нарядился в полосатую (чёрную с синим) рубашку. Как вы поняли, под тканью моя рана: а) болит, б) протекает, в) в шоке после тычка Валентина.

Я промаргиваюсь и смотрю на пятнышко. Оно влажное, оно тёмно-тёмно-красное, от его вида меня ведёт в сторону и мутит.

Снова наденем куртку, Артур Александрович?

Как, если она осталась в автобусе?!

– Кетчуп, – неуверенно выговаривают мои губы.

Валентин поспешно достаёт из рюкзака салфетку и протягивает мне. Я изображаю, что вытираю «кетчуп», а сам едва не мычу от боли. Видно, это отражается на лице, и Валентин хмурится – чувствует неладное.

Надо его отвлечь. Как сквозь туман, я оглядываюсь по сторонам.

– А не может быть, что Вероника Игоревна в одном из этих скитов?

Жёлтые, как янтарь, глаза Валентина расширяются. Взгляд их по-прежнему прикован к пятну. Забавно: человек, который обтошнил все кусты морошки, беспокоится о чужом здоровье.

– Кровь, – шепчет он.

– Да фиолетово. Наверное, поцарапался. Дай сюда! – Я забираю ещё одну салфетку и усиленно тру пятно. Глаза щиплют слёзы. – Спасибки. Насчёт…

– Ты что? Ты плачешь?

Забавно. Я бы не донимал Валентина в такой ситуации, а он…

Потому что он добрее к окружающим?

Я задираю подбородок вверх и пошире открываю глаза.

– Соринка. Всё норм. Так… насчёт Вероники Игоревны?

– Прости?

– Вероника Игоревна, скиты?.. Тут батальон китайцев заблудиться может, никто их не найдёт.

– А-а… – Валентин скребёт щеку и с трудом отводит взгляд от бурого пятна. – Не знаю. Полиция была бы в курсе. Деда они точно спрашивали. Да свалила она. От рептилии твоей. Ты бы не свалил?

Я морщусь.

– Диана – не «рептилия».

– А её осьминоги?

– Осьминоги – головоногие моллюски. С рептилиями у них общего ноль.

– То есть, называть её головоногим моллюском?

– Валь!..

– Валю мутит. В особенности от разговоров про этих двух…

Он с трудом не заканчивает фразу.

– Не надо было вчера столько бухать, – с укоризной говорю я.

– Если бы кто-то отвечал на звонки, а кто-то другой не смотрел свои баттлы, а кто-то третий не засела с уроками… то кто-то, м-м… четвёртый мог бы придумать и более интересное занятие.

В голове товарным составом проносятся воспоминания: вечер, клубы пара, Диана.

Я отворачиваюсь, точно физическим действием сбегу от этих образов. Кроме нас, на площадке разговаривают отец Николай и Леонидас. Они странно похожи и различны: борода Леонидаса коротко острижена и вылизана до блеска, борода отца Николая взлохмачена и подметает внушительный живот. Жесты Леонидаса резки, черты напряжены. Дед Валентина двигается мягко и часто замолкает, чтобы перевести дух. Нездорово-бледное лицо осунулось, исказилось словно от боли.

– Чё там за контры? – спрашиваю я.

Валентин прищуривается. В глазах его проступает тревога.

– Жена, дочь… развод… кризис среднего возраста. Не знаю. Они в пустыни живут. И помогают по хозяйству в отличие от твоей Мадам Кюри.

– Зато на уроках у неё интересно.

– Мари Кю-ури, – с нарочитым французским «р-р» выдаёт Валентин. Отворачивается от деда, снимает с хвоста волос серую резинку и прикусывает. – Ирэн Кю-ури. Пьер Кю-ури. Бу-э-э-э-э.

– А сюда она приходила?

– Кто?

– Конь в пальто!

– Я, по-твоему, журнал её приходов-уходов веду? – Валентин морщит лоб, будто вспоминает. Его руки собирают волосы в хвост отточенными до автоматизма, какими-то женскими движениями. – Ну, было, кажется. Только не здесь, а внизу, где инсталляция.